Правда (СИ)

Бесспорно, он на меня очень влиял. Я и без того был довольно странным и холодным, но ко всему этому прибавился цинизм. Стать законченным циником к девятнадцати годам — не самая большая радость. Но все-таки я продолжал верить в людей. Когда учишься в университете, невольно приходится выстраивать коммуникации с окружающим миром, например, когда тебе дают общее задание с кем-либо. Происходило это довольно редко в силу системы национального образования, которая направлена на заучивание материала, а не на его усвоение и практику.

Гарри учил меня полагаться только на себя, а я его — доверять другим людям. В итоге мы дополняли друг друга.

Нам были непонятны низкие человеческие качества вроде алчности, меркантильности, двуличия, зависти. Особенно зависти.

Мы были социофобами и отгородились от всего мира, создав свой собственный. Он состоял из книг, кинематографа, музыки, алкоголя и вечеринок. Алкоголь и вечеринки вообще стали неотъемлемой частью нашей жизни. Особенно, когда в город приходила весна и лето. Пустота, которую мы ощущали с самого начала, демоны, которые заслоняли свет — все это выпускалось наружу. Мы посещали клубы и бары по несколько раз в неделю. Пятница и суббота всегда проходили в пьяном угаре. Для нас это был способ раствориться, стать частью толпы, мира, который нас окружал, уйти от серости и повседневности. Но в воскресенье мы снова оказывались среди рутины и обыденности. Полтора месяца лета мы проводили на барстрите в Минске, на различных улицах, которые жили от заката до рассвета, тратили кучу денег, коротали время с незнакомыми людьми.

Это была низкая жизнь, она быстро затягивает. В эти моменты мы были совсем другими людьми: эффектно подъезжали к клубам на машине Гарри, в которой играла громкая музыка, всегда одевались так, словно находились на красной дорожке. Прямой взгляд, направленный вперед, игнорирование чужого внимания, рукопожатия всему персоналу в любом заведении — все это делало нас самыми яркими представителями минской тусовки. Мы любили клубы, а клубы любили нас. Пару стаканов за баром, знакомство с самыми привлекательными и веселыми дамами, групповое закидывание экзтази, и вот мы в центре танцпола, устраиваем вакханалию, отрываемся так, словно в последний раз, и с этими же девушками просыпаемся утром, не понимая, как тут оказались.

Нам всегда хотелось веселья, мы брали от выходных все, до последней капли. Портили самых юных и невинных, дрались с мужиками, которые старше нас лет на десять, сорили деньгами. В общем, вели себя, как дикари. Мы никогда не помнили наших новых знакомых и, приходя в очередное заведение, получали приветствие и одобрение со стороны людей, которые утверждали, что тусовались с нами когда-то. Иногда это было не одобрение, а презрение. Все люди делились на три группы: веселые и пьяные, злые, агрессивные и неадекватные, трезвые. Мы подходили под первые две, но никогда под последнюю.

В бары мы ходили исключительно для того, чтобы подцепить себе подруг на ночь. Если в клубах мы могли накачаться до такого состояния, что нам было просто наплевать на женский пол, то в барах вели себя скромнее и искали секса. Это было совсем не сложно. Гарри всегда начинал разговор первым. Мы принимали грамм сто-сто пятьдесят, чтобы опуститься до интеллектуального уровня этих девушек, и он выходил на охоту. Я же грустный делал вид, что скучаю за барной стойкой. Он всегда приводил несколько принцесс или знакомился с большой компанией, в которой их было много, а затем представлял меня им. А там мы разыгрывали разные сцены, угощали их и предлагали поехать к нам. Нам ни разу не отказали. Были у них парни или нет, были они консервативными и принципиальными или же ветреными и легкими на подъем — мы забирали их с собой. Наверное, все дело было в нашей молодости и харизме. Такси, бутылка с собой, и вот мы неслись по проспекту, превращая остаток ночи в сказку.

С некоторыми из них я проводил недели, а иногда и месяцы. Но никогда и ничего не чувствовал. Я хотел их только, когда был пьян. Мог прогуливаться с ними и смотреть в другую сторону. Не слушал их разговоры, не интересовался их жизнью. Мне быстро надоедали их бесконечные попытки стать нужными. Они были лишь способом скрасить тоску. Я знал, что настоящая свобода — в одиночестве, поэтому его я любил больше, чем тех, кто его разбавлял.

Пару раз у меня были галлюцинации от передозировки алкоголем и постоянно жесткие выходы. Мы отходили от праздников в воскресенье, что всегда было довольно неприятно и, расхаживая по моей квартире, словно зомби, вообще не воспринимали ничего вокруг. Мы могли целый день пролежать на кроватях, ничего не делая. У меня всегда жутко кружилась голова, реакция и речь была замедлена. Еще начались проблемы с сердцем. Понедельник, вторник обычно сопровождались болью, причем такой, что валидол стал постоянным гостем моего рюкзака. Еще оно бешено колотилось, что ранее происходило, только когда я был рядом с девушкой, которая меня возбуждала. Они всегда говорили одно и то же: «Твое сердце, оно словно вырывается из груди», — прикладывали руку и сравнивали со своим сердцебиением, а я в ответ лишь подливал масло в огонь: «Это все из-за тебя». Я стал ощущать, что теряю частичку себя каждый раз после очередной сумасшедшей ночи. Но мысль отказаться от Лондона была слишком безумной для меня. Поэтому за три года я так и не осмелился отвергнуть эту идею.

Остальные полтора месяца лета мы проводили в Лондоне у отца Гарри. Этот город никогда не спал. Мы ходили в пабы, посещали клубы, в которых наши глаза метались из стороны в сторону. Клубная жизнь Лондона была последнего уровня, минская — начального. Там окончательно стирались все границы. Никто не пытался выделяться, все приходили лишь с одной целью — весело провести время. Люди там были более раскованные, и мы никогда не встречали никакой агрессии. Хотя и вели мы себя намного лучше. Мы были иностранцами, это давало нам ненужное преимущество, и мы окончательно обезоруживали местных девиц. Жили мы в лофте все того же отца Гарри. Лофт сдавался посуточно, но с нашим приездом полностью принадлежал нам, и на все полтора месяца превращался в самую шумную и одновременно тихую квартиру. Шумной она была под утро, когда мы возвращались с компанией, а тихой — ровно до наступления глубокой ночи.

Со временем Гарри вообще перестал находиться в адекватном состоянии. Алкоголь для него был способом ладить с людьми, общаться с ними. Он по-настоящему улыбался, первым начинал разговор, заводил знакомства, в общем, делал все то, что делают обычные люди, которые живут в социуме. Даже когда я покончил с этим бесконечным праздником, Гарри не остановился. Отсюда вылились полная оторванность от реального мира и как следствие — более глубокая депрессия, когда наступает осознание, что все, что он видит вокруг — других цветов, лишь потому, что он пьян или под наркотиками. В середине третьего курса Гарри отчислили из университета, а спустя пару недель он в первый раз загремел в клинику для зависимых. Гарри провел там половину зимы. И мы не пили почти четыре месяца, лишь изредка, позволяя себе на праздники бутылку пива или вина. Но с приходом мая голову срывало снова, и все старания врачей становились напрасными.

В начале четвертого курса Гарри опять попал в клинику и на этот раз успокоился. Хотя, скорее всего, из-за того, что в его жизни перестал так ярко присутствовать я.

Я готовился к последней сессии, писал диплом, проходил преддипломную практику. Начал заниматься спортом. Открыл для себя бег, который стал для меня отдушиной, и тренажерный зал. Я всерьез понял, что если не завяжу с такой жизнью прямо сейчас, то вскоре просто сопьюсь. Через знакомых меня на полставки устроили на минский авиационный завод в отдел внешнеэкономической деятельности и переводчиком. Моя дипломная работа была посвящена этому заводу. Проработал я там с января по апрель.