Imago (СИ)

— Где я? — Харлин всегда задает один и тот же вопрос. Как будто проснулась посреди зачарованного сна, во дворце, заполненном монстрами и шипованной оградой, усеянным костями рискнувших забраться так далеко.

Совершенно нормальная и такая уродливая среди ненормальности, в полной мере осознающая разве только то, что стоит напротив Джокера, развалившегося в кресле.

— В аду, — Джокер старательно выковыривает запекшуюся кровь из-под ногтей ножиком. Серебристое лезвие рыбкой сверкает в его руках, заставляя Харлин нервничать еще больше.

— Что ты со мной сделал? — задает она второй вопрос. Наверное, чувствует же боль в ушибленной щеке, глотает соль и железо с пузырьками во рту, а еще ей достаточно просто глянуть на свое тело.

Оно раскрашено белесыми узорами, выбитыми на коже прикосновениями этого ножа. Изрисовано витиеватыми вензелями — J.

— Пока ничего, тыковка, — Джокер ухмыляется, а затем прекращает возню с ногтями. Какая разница, если через полчаса руки все равно будут по локоть в крови. Хоть ты подрезай ногти под самую лунку, выдирай из пальцев, оставляя просто мясо. — Пока ничего.

Он смотрит, как она бледнеет, теряя остатки краски на лице, и без того слишком белом. Как затравленно бегает ее взгляд от стола, за которым расположился Джокер, и до двери, запертой на ключ изнутри.

Эту суку-психиатра, собравшуюся разобрать его по кусочкам и выдавить по капле все сумасшествие, можно запереть только изнутри. В теле тыковки.

А потом заставить заткнуться.

Чем он и собирается заняться.

Харли всегда стонет от его прикосновений, захлебывается наслаждением и остротой ощущений. А вот Харлин кричит и бьется как птица в силках. Затравленно глядит исподлобья, отворачивается, пока Джокер не хватает за подбородок и удерживает так, чтобы она не могла избежать контакта.

Глаза за стеклами очков кажутся еще больше, испуганнее. Понимающие всю глубину бездны, куда она сейчас свалится, но пока держится за самую кромку дрожащих радужек.

У Джокера даже цвет глаз жуткий. То ли черный, то ли синий, то ли серый, то ли какая-то муть из красок, так сильно взболтанных и смешанных, что не разберешь, где заканчивается один мазок и начинается новый.

— Бу! — говорит он одними губами, и Харлин каменеет, чувствуя острый ноготь, царапающий висок на манер пистолета. Хотя Джокеру и пистолет не нужен. Прикосновения его смертельны, как и сам он — ядовитое лекарство от любой болезни, начинающейся со слова человек.

— Нравится? — он задирает любимую майку Харли, ту самую, что исписана черным и красным, до шеи, вынуждая Харлин смотреть на изуродованный белыми полосками живот.

Это его рук дело, его творение — надпись Joker, выцарапанная ножом, тонкими острыми линиями, почти зажившая, наполовину растворившаяся на белой коже.

Надо бы подновить. Особенно заглавную букву.

— Ты гребаный… — шипит она, но затыкается прежде, чем с языка слетит слово псих. Отлично знает, что ему ничего не стоит убить ее, так что нарываться не стоит.

— Договори до конца, тыковка, и мы проверим, как тебе будет жить без языка. Сущий пустяк, ведь правда?

Хотя нет, Джокер и сам знает, что отрезать кусочки от своей Харли, любимой Харли он не станет. Лучше выкурить эту сучную вторую личность, пока она не успела натворить делов. Сбежать, например.

Или сдать его Бэтмену. С психиатров станется.

— Ну что, приступим? — Джокеру уже не терпится. Он так любит играться. А это, наверное, идеальная игрушка. Почти как новенькая. Но уже любимая, так что ломать и выбрасывать потом не придется.

Распятая на операционном столе, раздетая догола и растерявшая всю свою напускную уверенность, Харлин Квинзель больше не хохочет над его несмешными шутками. Только тонко вскрикивает каждый раз, когда он загоняет острие ножа ей в бедро, ровнехонько рядом с предыдущим порезом. Линии такие четкие и ровные, что ему самому хочется любоваться ими вечность. Вскрытое тело всегда кажется куда красивее, чем обычно, наверное, потому что теперь оно предлагает ему то, что не предназначено для простых взглядов.

Истину, заключенную в тонких тяжах мускулов, в мягких тканях, в набухших каплях крови, выступающие под новым росчерком.

Кровавая история, записанная на девственно-белой коже.

— Ты все равно ее не получишь, — сбито бормочет она, обещает, выплевывает эту никчемную ложь. — Я всегда буду вместо нее. Это мое тело, это я, я ему хозяйка, тебе ясно?

— Посмотрим, — и Джокер ведет новую линию. В этот раз куда глубже, и острие царапает по кости, заставляя Харлин выть от боли. — Видишь ли, Харлин, нам без тебя куда лучше. Мы не планируем, не рассчитываем, не думаем. Мы просто наслаждаемся тем, что получаем, тем, что отбираем. И тем, кого убиваем.

— Ты псих, — ей плевать, если он убьет ее. Где-то между болью и забытьем рождается чистая ярость, которую не заткнуть предупреждениями вроде — Не подходите к монстру, он кусается. — И тебя однажды поймают и сгноят в Аркхэме.

— О, Харлин-Харлин-Харлин, — Джокер даже отвлекается от рисования, — ты разве забыла, что я там был… сколько, десять? Нет, двенадцать раз. Уже тогда сидел, когда ты была вот такой крошкой, — он машет рукой возле пояса. — И знаешь, что я тебе скажу? Ваша хваленая бесплатная медицина — это полная лажа. А вот я тебя вылечу. В два счета.

Процедура кровопускания будоражит его. Пока она лежит и истекает красными липкими лужицами, капающими на пол, он чувствует себя живым. Сытым. Довольным. Ему все еще хочется сделать что-нибудь эдакое, но уже не с Харлин. Ему нужна Харли, чтобы позабавиться. Затрахать ее до полусмерти, вылизать все раны до последней, а потом прижать к себе так, чтобы заткнулась, задушенная в объятиях.

— Скажи мне, Харлин, чего ты больше всего боишься? Ну? Помнишь?

Она сама рассказывала ему, и теперь Джокеру кажется, что она сейчас сама выскочит из этого исполосованного тела и понесется по коридорам бестелесной тенью, воющей и рыдающей.

Все маленькие девочки боятся темноты. И монстров под кроватью.

Только в случае с Джокером монстр уже давным-давно там не живет. Выбрался наверх и обосновался в теплой постели, ожидая свою любимую жертву.

— Нет-нет-нет, пожалуйста, — она мотает головой, потому что это все, чем она может пошевелить, остальное тело надежно примотано к операционному столу, закреплено до красных пережатых следов.

А на голову ей уже опускается черная ткань мешка, облепливает лицо и глушит все вопли-стоны-проклятья.

Мешок надежный, так что через пару минут у нее попросту закончится воздух. И тогда она наконец заткнется. Окажется там, где боится быть больше всего. В нигде.

Без отвратительного выражения на лице и голоса распростертое перед ним тело снова превращается в Харли. Его любимую тыковку с офигительной кожей, разрисованной алой кровью, с тонкими хрупкими руками и крепкой задницей, за которую руки так и чешутся ухватить.

Ему никто не запретит, так что Джокер так и поступает, гладит и щиплет исполосованное шрамами тело, сжимает ее грудь в ладонях, прикусывает розовые соски, растирает клитор, подготавливая Харли к себе.

Стол под ними ходит ходуном. Сначала Харлин сопротивляется, но он трахает ее с такой силой и жестокостью, что ей проще отключиться. Или хотя бы заткнуться.

— Тыковка, такая сочная тыковка, — Джокер проводит ножом наискосок, оставляя на шее тонкую линию, слизывает соленую кровь, пахнущую остро и железно, сжимает плечи, оставляя синие следы от полукружий ногтей. Он выбивает из нее весь дух, опускаясь всем телом, выбивает чертовую Харлин, которой не место в его царстве безумия.

— Харли, детка, вернись ко мне, — шепчет он, прижимаясь к лицу Харли, спрятанному под черный мешок, щекой дотрагивается до теплой ткани, еще немного — и окончательно сойдет с ума, принявшись целовать его, как будто это поможет.

— Харли, — зовет он ее, хрипло от наслаждения. Она чувствует то же, в этом он уверен. Она ведь любит это не меньше его. И нехватку кислорода тоже.