Imago (СИ)

Он ядовит, как и те испарения, что стоят над лабораторией. Как и та вода, что капает из проржавевших труб, мерзкая и мертвая, насыщенная токсинами. Как и цвет его волос, побуревших пятнами от чужой крови.

На почтительном расстоянии за ними следуют его верные слуги, бесшумные и тихие. Готовые на все по его первому слову.

Например, изнасиловать ее, как тогда, в Аркхэме.

Харли отлично помнит их прикосновения, поэтому жмется к Джокеру, желая оказаться где-нибудь под его кожей. Только там ей будет тепло и спокойно.

Но Джокеру плевать, или это его бесит, потому что ее робкие пальцы он скидывает со своей руки, отмахивается и идет себе вперед, не обращая на нее никакого внимания.

Оканчивается эта чудовищная прогулка среди ядовитых испарений в одном из старых кабинетов, не до конца разгромленных вандалами.

Каталки сиротливо ютятся у дальней стены, а все остальное пространство занято битым стеклом, перевернутыми столами, обломками стульев, и здоровенной лампой.

— Давайте ее сюда, — закатывает рукава рубашки Джокер.

Харли не успевает вырваться, как ее уже тащат к столу, укладывают на него с бесцеременностью, будто она кусок мертвого мяса, и пристегивают к поручням.

— Так-так, — Джокер подкатывает ее стол, располагая точно под колпаком света, заставляя Харли слепо щуриться, чтобы словить его взгляд. — Что тут у нас? Тыковка, одна маленькая…

Он разговаривает сам с собой, натягивая на руки перчатки и шевеля пальцами в каком-то пугающем жесте.

— Маленькая, сладенькая тыковка, которую нужно разделать.

В его руках появляется нож. Небольшой и острый, сверкающий так ярко, что Харли кажется, он просто сияет. За головой Джокера тоже сейчас свой нимб, так что он совсем как безумный ангел. Только без крыльев. Зато с улыбкой, полной кинжально-острых зубов, готовых распотрошить ее, и ножом.

— У тебя замечательная кожа, куколка. Такая плотная, сильная, — Джокер расстегивает рубашку и обнажает ключицы, водит по ним острием, оставляя тонкие красные царапины. — Только вот она тут лишняя.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — первый порез отзывается болью, и Харли заходится от крика. — Мистер Джей, не надо!

— Не надо? — совершенно искренне удивляется тот. Как будто это нормально — разрезать девушек пополам, потому что внутри они вкуснее, чем снаружи. — Харли, тыковка, ты же так хотела, чтобы я взял тебя с собой. Ты же знаешь, почему я взял?

Она отрицательно мотает головой, а над нею уже склоняются другие лица. У одного из мужчин в руках кожаный ремень, и он протягивает его Джокеру.

— Я взял, потому что мне показалось, что я увидел тебя настоящую. Вот умора, да? — Джокер заходится хохотом, продолжая расцарапывать острым кончиком ножа ее шею. — Только она еще не здесь. А внутри, — нажим усиливается, и на коже выступают капли крови. — Ты как куколка бабочки, шмяк-шмяк. Маленькая и уродливая до жути. А я хочу тебя другую. Я хочу Харли Квинн. Мою настоящую тыковку.

От боли на глаза слезы наворачиваются, но Харли терпит все. Она закусывает губы и молча кивает. Потому что она уже согласна. С того самого момента, когда принесла пулемет в своей сумке.

И если он скажет ей, что вся боль на свете этого стоит, стоит любви Джокера, то она выдержит.

Он вкладывает ей ремень в зубы, проходится пальцем по искусанным губам, нежно и ласково, а потом берется за электроды, прикладывая к ее голове.

Под глазами что-то вспыхивает и гаснет, вместе с сознанием, вместе с обрывками мыслей.

— Держись, держись, моя тыковка, — Джокер бьет ее по щекам, приводя в чувство. — Разве тебе не нравится?

Харли еще помнит его после таких электрошоковых терапий. И его нервный тик, и окровавленные десны. И надрывистый смех, хриплый и кашляющий. Она сейчас точно такая же.

Разодранная в клочья и все без помощи ножей.

Джокер вскрывает ее изнутри, прожаривая мозги.

Воспоминания дрожат и наслаиваются друг на друга, превращаясь в голоса, которые кричат-вопят-стонут-смеются, и все они точь-в-точь как Джокер. Она слышит его даже в своей голове.

— Мало-мало-мало, — Джокер раздосадованно качает головой, — ты слишком крепкая. Добавим-ка мы тебе еще. Са-а-амую крошечку.

Ручка аппарата щелкает, застывая на максимальной отметке.

— А теперь посмотрим, какая ты на самом деле, — он скалит зубы и подмигивает Харли, как раз перед тем, как на глаза падает плотная пелена тьмы и покоя.

***

Теперь она может видеть его настоящего. Джокер не больше и не меньше, чем божество. От него тянет болью и кровью, и этот запах Харли теперь может учуять за милю. Облако меди и ярости окружает его и возвышает над остальным миром.

— Добро пожаловать, тыковка, — он отвязывает кожаные ремни, намертво пристегнувшие ее к каталке. Ремни в крови, а под ними свежие ссадины. Наверное, она поранилась во время шока, но этого Харли больше не помнит. И боли она тоже не чувствует.

Что такое боль? Ничто, рядом с ее мистером Джеем.

Он помогает ей подняться, и она кривится, пытаясь вспомнить, как сюда попала. Кажется… Но в голове слишком мало мыслей, и те спутанные. Они что-то бормочут о пистолетах и погоне.

И о том, что теперь они вместе. Наконец.

— Мой пирожочек, — выплывает из клубка воспоминаний одно. Он ее самый сладкий пирожочек, и это прозвище его не раздражает.

— Да, тыковка, — его рука замыкается на запястье Харли и тащит за собой.

— Видишь? — он подтаскивает ее к самому парапету, под которым пустота и чаны с кислотой, источающие чудесный запах яда. — Вот оно. Да-да-да, оно самое. Ты же хочешь быть со мной всегда?

— Конечно, — Харли согласна на все. Этот жуткий пейзаж, состоящий из ржавых останков и бурлящих озер токсинов, возбуждает ее. Он так подходит Джокеру, именно таким и должен быть его личный мирок. Старый как само время. И вгрызающийся в него, пожирая.

— И ты на все готова? Даже умереть?

Почему-то даже смерть кажется полным пустяком. Особенно сейчас, когда Харли помнит поцелуй Джокера. Это та вещь, за которую ничего не жалко.

— Да, — серьезно кивает она, а пальцы судорожно дергаются. Как будто ей очень нужно до него дотронуться. Хотя это все электрошок. Из-за него во рту полно соли от прокушенной губы. И язык как немой. — Да! — повторяет она, на всякий случай, вдруг он не услышал.

— Агррх, — для Джокера это все скучно. — Нет, все не так, не так, не так… Ты так легко соглашаешься, будто у тебя мозгов больше не осталось, — он хмурится, как будто ему не нравится такой ответ. — Подумай хорошенько. Ты согласна жить ради меня? Только. Ради. Меня.

В этом нет ничего ужасного. Жить ради своего божества?

Харли кивает, а затем отступает назад, оказываясь на самом краешке, уже чувствуя под пятками пустоту. Она балансирует на самой грани, ожидая его решения. Она с легкостью сделает все, что он прикажет. Но Джокер ждет.

Он смотрит на нее, а в глазах пляшет темнота напополам с зеленцой, той самой, что кипит сейчас внизу, расползаясь ядовитым дымом в чане.

Она должна решить все сама.

Хотя Харли уже все решила.

Она откидывается назад, напрягая тело, и в ушах гудит воздух, а затем ее облепливает яд, заливаясь в уши, ноздри и рот. Она тонет в нем, опускаясь на дно чана, и в голове бьется только одна мысль, последняя из тех, что остаются ясными все время — я сделала это для тебя. Видишь, я готова на все.