Снежный Ангел (СИ)

- Вы мистер МакКарти? – сухо спросила она, уже раскрывая врачебный саквояж. Получив подтверждение, представилась: - Я доктор Стэнли. Ординатор хирургического отделения многопрофильной больницы Форкса. Доктор Каллен сообщил, что вы нуждаетесь в инъекции трамадола. И в госпитализации – по показаниям.

- Нет! – Эммет невольно дернулся и чуть не взвыл от боли, пронзившей позвоночник. – Только не наркотики! Я с большим трудом избавился от зависимости. Что-нибудь другое, доктор, будьте добры. Хотя бы не опиат. И в больницу я не могу. Не на кого оставить хозяйство.

- Да, доктор Каллен говорил что-то об опиатах… однако утвержденная схема обезболивания… - неуверенно бормотала врач. – И потом, у меня просто нет с собой ничего другого. Только трамадол и тексамен, но вы же сами понимаете, по сравнению с трамадолом это…

- Колите тексамен! – резко сказал Эммет, закатывая рукав.

***

Боль немного утихла, и он встал. Тексамен был хорошо ему знаком. Эммет понимал, что действия этого лекарства хватит ненадолго. Врач, уходя, оставила упаковку капсул с чем-то новомодным, но бесполезным, и он знал, что, разумеется, выпьет их, не особо следя за дозировкой – боль лишала его воли, делала слабым, но не могла заставить снова вернуться в тот ужас, который он пережил полгода назад, когда понял, что не в состоянии обходиться без дозы.

Пока обезболивающее действовало, необходимо было кое-что сделать. Эммет подбросил в камин последние два полена и вышел на улицу, не взяв с собой Роки. Пес жалобно заскулил ему вслед, словно почувствовал, что с хозяином беда.

Во что бы то ни стало нужно обеспечить Зефира и Роки кормом и водой. Эх, и зачем только он сказал Джасу не приезжать? Сейчас ехал бы с этой чопорной докторшей в больницу… Надо позвонить… вот только телефон остался лежать в кресле…

Из последних сил Эммет накачал воды в бак автопоилки, радуясь, что хотя бы не нужно таскать тяжелые ведра. Сбросил с чердачного настила конюшни кипу прессованного сена – все-таки лучше, чем ничего. Останавливаясь на каждой ступеньке, поднялся на крыльцо, зашел в дом, вскрыл стоявший в углу кухни мешок с сухим собачьим кормом, налил воды в несколько кастрюль, поставил их на пол.

Постанывая сквозь зубы от грызущей спину боли, постоял, глядя на диван, и все же опять повернулся к выходу – нужно было принести хоть несколько поленьев. Иначе беда, ночью могут полопаться трубы. Уже спустившись с крыльца, вспомнил, что так и не позвонил и снова не взял с собой мобильник, но на подъем по ступеням не было сил, и он успокоил себя: «Позвоню, когда вернусь…»

Казалось, он был осторожен: брал верхние поленья, старался не делать резких движений… Однако кинжальная боль пронзила спину и, роняя дрова, Эммет опустился на колени. Потом лег на снег и долго лежал, глядя в усыпанное звездами небо. Потом наскреб сил на то, чтобы повернуться на бок и подползти к поленнице. Здесь было чуть теплее. Или казалось, что было.

Сил хватило еще на то, чтобы запахнуть куртку и спрятать руки в рукава. А потом пришло блаженное безвременье.

***

Увлеченная разговором с пожилым кинокритиком, Розали не заметила, как и когда исчез Ройс. Некоторое время она искала его глазами, явно потеряв интерес к теме разговора, пока не заметила своего жениха вместе с Джимом Фостером на балконе галереи. Мужчины, наполовину скрытые зеленью, о чем-то разговаривали, оживленно жестикулируя. Розали показалось, что они ссорятся, и, поспешно извинившись перед своим собеседником, она направилась через толпу гостей к лестнице, ведущей в галерею. Приходилось поминутно останавливаться и обмениваться ничего не значащими, но обязательными любезностями со знакомыми и не очень людьми, так что к тому моменту, когда она поднялась на балкон галереи, ни Ройса, ни Джима там уже не было.

Теперь свет в галерее был приглушен и, оказавшись в тишине и полумраке, Розали поняла, как смертельно устала и проголодалась – последний раз она ела рано утром, в лесной хижине бородатого отшельника. При воспоминании об Эммете в груди у девушки разлилась приятная теплота. После рассказа Джима Фостера совсем иначе воспринималась напускная грубость нелюдимого великана, полное отсутствие манер, все его, казалось бы, необоснованные упреки и внезапные перепады настроения. Розали зажмурилась: сколько раз за прошедший день он замирал с побелевшими губами, скрывая от нее свою боль. И перетаскивание на плече напыщенных истеричек едва ли входило в его программу реабилитации после тяжелой травмы позвоночника. Этот человек прошел через ад… и, несмотря ни на что, сумел остаться ангелом.

Вдруг мучительно, до остановки дыхания, до боли в сжатых кулаках захотелось вернуться в дикое бунгало, чтобы целовать шершавые ладони и извиняться, глотая слезы, за собственную глупость, за чужое предательство, за несправедливость судьбы… Обещать, что у него все будет хорошо, обязательно будет – когда-то и с кем-то. И молиться, чтобы сбылось. У него - с кем-то другим. Ведь когда же исполняться самым горячим, самым отчаянным желаниям, если не в Рождество?

Розали отыскала в полумраке галереи знакомую фотографию на стене, погладила указательным пальцем в перчатке лицо веселого сероглазого парня и прошептала сквозь навернувшиеся слезы:

- Прости меня, Снежный Ангел. Как жаль, что ты ошибся – иногда выбора все-таки не бывает. Иногда бывают только обязательства…

Спускаться вниз не было ни сил, ни желания. Розали присела в плетеное кресло, скрытое от любопытных глаз густой зеленью, скинула узкие туфли и закрыла глаза, вспоминая занесенное снегом бунгало, завывание метели за окном, глиняную кружку с горячим напитком, заботливые шершавые руки…

Приглушенный стон заставил ее вынырнуть из забытья. Розали обулась и прислушалась – стон повторился. Вопреки здравому смыслу, она встала и двинулась в дальний конец галереи, откуда доносились необычные звуки.

На несколько секунд девушке показалось, что она перепутала павильон и ворвалась в чужую сцену… Вот сейчас раздастся раздраженный окрик режиссера: «Почему посторонние в кадре?!» - и все это окажется неправдой, чьим-то злым розыгрышем. В конце концов, просто игрой ее измученного воображения.

Но то, что она видела, реальностью быть не переставало: перед ней со спущенными штанами тяжело опирался на стену Джим Фостер, а его правая рука путалась в светлых кудрях стоящего на коленях Ройса Кинга. Даже в приглушенном свете галереи ошибиться было невозможно.

Все еще не веря своим глазам, Розали прошептала:

- Ройс?.. Что здесь происходит?

Джим Фостер повернул в ее сторону голову, открыл затуманенные глаза и зло усмехнулся:

- Что, неожиданно, детка?

Ройс вскочил на ноги и, вытирая рот, пробормотал:

- Это не то, что ты думаешь, Рози…

Джим Фостер, невозмутимо застегивая брюки, процедил сквозь зубы:

- Это именно то, что ты думаешь, Розали.

- Ройс? – девушка попыталась перехватить бегающий взгляд жениха. – Ты ничего не хочешь мне сказать?

- Что ты хочешь услышать? – вдруг озлобленно вскинул голову Ройс. – Да, я гей. Довольна?

Розали показалось, что все это происходит не с ней, что это только сцена из фильма, а она просто зритель в первом ряду. С какой-то отстраненностью она вдруг подумала, что еще несколько часов назад не могла представить своего жениха растрепанным спросонья. Теперь он стоял перед ней – с пылающими щеками, спутанными волосами, тяжело дыша от страсти – такой, каким никогда не был в минуты близости с ней, Розали.

- Давно? – спросила она, как будто это имело какое-то значение.

Джим Фостер делано рассмеялся:

- Гораздо дольше, чем тебе хотелось бы, детка.

Розали вдруг почувствовала, как закипевшая было злость сменяется тяжелой усталостью:

- Тогда зачем же все это, Ройс? Зачем весь этот спектакль с помолвкой?

Кинг пригладил растрепанные волосы, одернул смокинг и ответил бесцветным голосом:

- Да, я гей, но ни моя семья, ни мое окружение никогда не примут этого. Особенно отец. Он вполне мог лишить меня всего, если бы узнал. Мне нужно было хорошее прикрытие. Жена секс-символ и куча детишек – что могло бы надежнее защитить меня в глазах моего отца? Если честно, это была идея матери: она решила, что женитьба «принца крови» на голливудской диве – достаточно громкий скандал, чтобы отвести глаза от скандала еще большего… Так что для тебя ничего не меняется.