Искушение Марии дАвалос

Карло никогда не уставал восхвалять Феррару. После свадьбы он посвятил несколько недель ознакомлению с ее великолепной музыкальной средой. Даже женские монастыри здесь были музыкальными центрами. Карло ежедневно слушал высокопрофессиональные выступления удивительных монахинь, трех знаменитых феррарских певиц и других виртуозов. Он слушал также блистательные сочинения прославленного придворного композитора, маэстро Луццаско Луццаски, и изучал знаменитую музыкальную библиотеку двора д’Эсте.

Затем, через три месяца после свадьбы, он отбыл под тем предлогом, что ему нужно заняться делами в Джезуальдо, хотя на уме у него было совсем иное. Молодая жена его не сопровождала. Он остановился на несколько дней в Венеции, которая тоже привела его в восторг, хотя и не умерила тягу к одиночеству и неприязнь к условностям и дежурным любезностям. Он бродил по запутанным улочкам города в одиночестве, инкогнито, закутанный в эксцентричный плащ, длинный, как ночная сорочка, и столь приметный, что эмиссар Феррары отрядил ему сопровождение. Хотя у него было срочное поручение от дяди, кардинала Альфонсо, передать привет патриарху Венеции, Карло посетил того с большой неохотой. Качество местной музыки так ужаснуло его, что он вызвал к себе дирижера и лютниста и сделал им резкий выговор.

Феррара не оказала заметного влияния на музыку Карло — он всегда уверенно шел своим путем. Однако местный авангард показал ему, что в музыке можно все. Это его раскрепостило. Поэтому состояние его ума в Венеции было взбудораженным: почерпнув вдохновение в Ферраре, он жил музыкой и постоянно сочинял — так же бывало, когда он возвращался в Джезуальдо. Завоевывая незнакомую музыкальную территорию, он начал писать в новом стиле, вводя виртуозную мелодичность в верхних регистрах и добиваясь большей выразительности благодаря тесной связи между словом и музыкой. Как ни один композитор до него, Джезуальдо, подобно поэту, начал обращать большое внимание на значение и нюансы слов. Он даже переписывал стихи, усиливая их эмоциональное звучание. При этом он делал более эмоциональной и свою музыку. Он также начал развивать свой хроматизм, гораздо шире, чем было принято до него, пользуясь диезами и бемолями. Джезуальдо выработал стиль, на основе которого в последующие годы продемонстрировал чудеса композиции. Так плотна была ткань его музыки, так сложно взаимодействие голосов, так изысканны полеты фантазии, так смелы гармонии, диссонансы и хроматическое богатство, так трогательна горькая сладость, что он избегал инструментального сопровождения. Он писал только для голоса — хора без сопровождения и вокальных групп — и упорно продолжал это делать, даже когда мода на такую музыку прошла. Голоса были его инструментами. С пятью голосами Джезуальдо мог добиться такого эффекта, словно звучал целый оркестр.

Его творческий порыв был прерван лишь случайной поездкой на охоту и посещением Неаполя. Через четыре года после двойного убийства он вынужден был, наконец, побывать в этом городе. Правила учтивости требовали, чтобы он принял на правах хозяина членов двора Феррары, пожелавших побывать в Неаполе, и не смог пренебречь этикетом. Да и когда еще подвернется удобный случай, чтобы вернуться в город, который так оскорбил его, его власть и статус, упрочившиеся теперь благодаря браку с д’Эсте — причем в обществе членов двора Феррары? Карло затаскал их по музыкальным концертам, на которых в разных дворцах выступали члены его Академии. Хотя многие неаполитанцы избегали его, другие рады были возобновить с ним знакомство — особенно те, кто хотел завязать дружбу с придворным д’Эсте. Карло сардонически улыбался про себя. И тем не менее он не чувствовал себя в Неаполе в безопасности. Карафа и д’Авалос не отомстили, вопреки его ожиданиям, но, несомненно, лишь благодаря отдаленности замка Джезуальдо. Через несколько дней он сообщил феррарцам, что дела призывают его в Джезуальдо, где он и пробыл полгода. А затем пришло время снова искать вдохновения в мире музыки Феррары, и он вернулся туда — и к своей жене.

Следующие два года в Ферраре, где Карло снимал просторный дворец на Страда дельи Анджели, были одним из самых продуктивных творческих периодов в его жизни. Там он сочинил одну из своих редких инструментальных пьес — удивительную Canzon Francese del Principe. Его жена Леонора, знаток музыки, выросшая среди ее лучших образцов (теперь Карло относился к ней мягче, поскольку она была от него беременна), считала эту пьесу выдающейся, и это действительно одна из лучших инструментальных пьес того — да и любого другого — времени. Как ни одно другое произведение, оно позволило Леоноре глубоко заглянуть в странную душу Джезуальдо. Это в высшей степени сложное и оригинальное произведение открывается элегантными и ритмичными фразами с тонкими диссонансами. И вдруг настроение и темп меняются, становятся созерцательными, затем пессимистическими, сменяются радостными, скачущими ритмами, за ними следуют мрачные каденции — и снова внезапный переход, и снова — и так ка протяжении всей пьесы. Слушатель понятия не имеет, что выкинет Карло в следующую минуту. Кажется, будто шаловливый ангел музыки развлекается, перебирая бесчисленные музыкальные средства. Эмоции сменяют друг друга, не успев даже приблизиться к разрешению, но они глубоко прочувствованы и идеально выражены: радость, меланхолия, игривость, депрессия, волнение, созерцание, веселость, боль и какое-то странное настроение, остающееся как послевкусие, когда пьеса закончена, — что-то вроде острой тоски по экстазу.

В этот период пребывания в Ферраре Леонора родила Карло сына, Альфонсино. Мужчины в жизни Леоноры проявляли к ней только любовь и глубокое почтение; ее сводный брат Алессандро обожал ее, так что она была не подготовлена к браку с таким неврастеником с ужасным характером, как Карло Джезуальдо. Леонора не обладала ни поразительной красотой и редким обаянием Марии д’Авалос, ни ее талантами и эстетическими интересами, поэтому мало что в ней Карло находил привлекательным. Скоро он начал ее презирать.

А вот чем она, к сожалению, обладала, так это сильной склонностью к мученичеству, и ее терпение, исполненное сознания долга, разбудило мрачную сторону натуры Карло — жестокость. Он был груб с женой на людях. Игнорировал ее при всех. Унижал. Бил ее. Оскорблял в словесной форме. Он сделал ее жизнь невыносимой. Его плохое обращение с женой скоро стало предметом сплетен в Ферраре, как и его амурные похождения, хотя их характер никогда не обсуждали публично. Феррарцы стали питать к нему отвращение. В свою очередь, Карло начал тосковать по своей собственной территории и по одиночеству, которое она ему предоставляла, поэтому вскоре отбыл в Джезуальдо. И снова Леонора его не сопровождала. Неаполитанцы тоже начали сплетничать, потому что они состояли в браке уже три года, а Леонора так и не была представлена неаполитанскому обществу.

В конце 1597 года, после нескольких месяцев отсрочки, в течение которых Карло ссылался на плохое самочувствие, он, в конце концов, вызвал Леонору в Джезуальдо. И, как и ожидалось от послушной глупой жены, она приехала. С собой она взяла компаньонку, Аурелию д’Эррико, которая была красива и гораздо моложе Леоноры. Случилось ли это благодаря наивности, аристократическому высокомерию или просто глупости, трудно сказать. И с этого момента все покатилось по наклонной плоскости.

Незадолго до того, как Леонора поселилась в замке Джезуальдо, умер герцог Феррара, а с ним и надежды семьи д’Эсте продолжать править Феррарой. Кардинал Альфонсо Джезуальдо недавно получил пост архиепископа Неаполя. Защищать д’Эсте означало рисковать своим новым положением, а Альфонсо был к этому не готов. Таким образом, Феррара перешла в руки папства. С уходом Альфонсо II закончилась эпоха, когда Феррара была одним из великих центров гуманистической культуры. А одновременно умер и великий итальянский Ренессанс.

Поклонники Джезуальдо называют эти годы его жизни периодом Четырех Великих Несчастий. Угрызения из-за убийства по-прежнему гнездились в его сердце, как червь в трупе. Суровость мазохистских ритуалов усилилась, и он держал группу преданных слуг, в чьи обязанности входило их выполнять. Он подвергал себя жестокой порке три раза в день. Его тело перестало нормально функционировать; оно засорялось собственными шлаками, и ему становилось все труднее дышать. Бичевания были отчасти данью его мазохизму, отчасти выполняли медицинскую функцию: Джезуальдо считал, что они очищают завалы в его желудочно-кишечном тракте, которыми он объяснял свои хронические запоры.