Искушение Марии дАвалос

— Ступай, — хрипло произнес Карло. — Никто не должен ко мне приближаться. Скажи им.

Карло лежал в темноте, почти не чувствуя боли от ран, и ум его был подобен черной буре. Мрак прорезали две разумные мысли, вспыхивавшие, словно молния: возмездие от семей Карафа и д’Авалос неизбежно; как принц Веноза он не может покончить с собой.

Не в силах спокойно лежать, он поднялся, чуть поморщившись от острой боли, которую причиняли ему движения. Он зажег лампу и, шатаясь, вышел из комнаты и побрел по коридору. Он открыл дверь комнаты Марии и, немного поколебавшись, вошел.

Поставив лампу у стены, он медленно, с мучениями, опустился на стул без спинки. Было холодно, и он был почти совсем раздет, но по нему струился пот: горело избитое тело. Он сидел в полумраке, разглядывая декоративные узоры на стене, обведенные темно-фиолетовой краской. Их освещал снизу свет лампы, а в центре на них падала его причудливая удлиненная тень.

Он сидел, размышляя о невинных, очаровательных творениях своей жены, и ждал, когда нахлынут угрызения совести, как сладостный прилив, и облегчат его муку. Но они не приходили. Вместо этого пришло то, от чего буря в голове разбушевалась еще яростнее. Злоба. Ненависть. Это она довела его до этого, Мария, с ее безумной привязанностью к этим проклятым, проклятым Карафа. Это из-за нее все они обречены. Женщины и их безумное желание любить и быть любимыми. Это для них важнее всего: дома, семьи, чести, гордости, самой жизни, — словно любовь между мужчиной и женщиной — это единственное, что придает жизни смысл. Какие поверхностные существа эти женщины, они проводят всю жизнь, гоняясь за любовью и скорбя об ее утрате. Как быстротечны ее радости, но именно эти мимолетные мгновения стали смыслом жизни Марии. Даже самую глубокую материнскую любовь она питала к дочери от Карафа, а не к Эммануэле.

Он понимал необходимость жениться и с облегчением вздохнул, когда выбор его отца пал на Марию. Не столько потому, что она была его кузиной, а скорее оттого, что он считал ее зрелой, умудренной опытом женщиной на шесть лет старше, с двумя браками за спиной. Ее жажда любви, которая, по его мнению, пристала лишь девушке, удивила его. Он думал, что она удовольствуется своим удобным третьим браком, будет наслаждаться удовольствиями светской жизни Неаполя, родит ему сыновей и мирно достигнет средних лет. Мимолетный тайный роман он бы вытерпел, да и терпел, хотя эта любовная связь не была ни мимолетной, ни тайной, но ее страсть к Карафа была заразой, повлиявшей сначала на Фабрицио, потом на его жену, а через нее — на Карло, и погубившей жизни их всех. При мысли об этой ядовитой гарпии, Марии Карафа, Карло испытал приступ невыносимого отвращения, усилившего его мучения. Художник в кем испытывал извращенное восхищение своими жертвами, что-то вроде причудливой любви к Марии и Фабрицио и к чистому белому пламени их страсти, но страсть, заставившая эту женщину стать орудием их уничтожения, была грязной. Она не имела никакого отношения к невыносимому бесчестью, как притворялась жена Фабрицио, — то была зависть ведьмы к красоте Марии и ее власти над мужем этой гарпии. Карло начал мысленно ее душить, сдавив ее тощую шею, но потом отпустил, так как испытывал омерзение при мысли о том, чтобы дотронуться до ее тела.

Он просидел всю ночь, ожидая рассвета, и черная буря, разразившаяся у него в голове, набирала силу. — Он жаждал дальнейших разрушений. Ближе к рассвету он заметил, что сильно дрожит от холода. Вернувшись в свою комнату, он накинул какую-то старую одежду, скрежеща зубами от боли, когда рубашка соприкоснулась с его истерзанной спиной. По пути на улицу он прошел мимо Лоренцо, дремавшего в кухне у огня. Старик встал и хотел было снять с крюка чайник, умоляя хозяина выпить горячего, но тот нетерпеливо отмахнулся.

Джезуальдо прошел в комнату, где хранился садовый инвентарь, и выбрал три самых прочных и острых топора.

Потом он вышел в холод рассвета. Карканье вороны, сидевшей на голой ветке, зловещим эхом отдавалось в зимней тишине. Карло начал с этого дерева и ударял топором по его стволу, пока оно не упало. Потом перешел к следующему. Так он рубил деревья весь этот день, и следующий, и третий. Дни перешли в недели, а недели — в месяцы, так что к концу третьего месяца все леса и подстриженные кустарники вокруг замка Джезуальдо были вырублены, статуи и фонтаны разбиты, а его чудесный сад уничтожен.

Позже те, кто пытался объяснить этот поступок, говорили, что им двигал страх возмездия: из-за леса он мог бы не заметить приближения вражеского войска, посланного семьями Карафа и д’Авалос. Но ярость Карло была пламенной яростью художника: как художник, сжигающий свои картины в приступе отвращения к себе, он уничтожил свое творение.

Карло оставался в своей твердыне еще три года, терзаемый своими демонами и ежедневно подвергая себя бичеванию. Хотя дни его были затуманены безумием саморазрушения, он продолжал выполнять обязанности феодального сюзерена и отца Эммануэле, которого привез в замок один из его людей через два дня после убийства. В конце концов, безумие исчерпало себя, и его мысли начали все чаще обращаться к судьбе его бессмертной души. Наконец-то он начал испытывать угрызения совести, а поскольку он не мог, по своему обыкновению, обойтись без театрального жеста, его ужас и мука от того, что он совершил, выразились в акте искупления. В 1592 году, через два года после двойного убийства, он построил в городке Джезуальдо капуцинский монастырь с часовней, которую назвал Санта-Мария делле Грацие.

Карло, сражаясь со своими наваждениями и слагая изящные мадригалы, изобиловавшие темами любви, смерти и вины, мог бы просидеть в своем мрачном замке до конца жизни. И его музыка вскоре была бы позабыта, если бы не события, разразившиеся на севере Италии. Они привели к его женитьбе на представительнице одного из наиболее знатных родов и, что гораздо существеннее, — к его появлению при одном из самых блистательных и просвещенных европейских дворов, славившемся своими прогрессивными взглядами в вопросах музыки, а именно при дворе Феррара. Казалось, он не только получил прощение свыше, но Провидение решило сделать его одним из бессмертных. И если на земле существовало место, предназначенное для композитора Карло Джезуальдо, то этим местом была Феррара — центр музыкального авангарда.

Сам Карло не принимал участия в политических махинациях, которые привели к его браку и двухлетнему пребыванию в Ферраре. На самом деле он понятия не имел, что там происходит. Престарелый герцог Феррара, Альфонсо II, не имел детей, и его мучило сознание, что из-за отсутствия наследника после его смерти королевство перейдет в руки папы. Чтобы предотвратить это и последующий упадок великого дома д’Эсте, он искал милости у могущественного кардинала Альфонсо Джезуальдо, чтобы тот замолвил за него словечко перед папой на предмет буллы, которая разрешила бы его племяннику унаследовать королевство. А кардинал Альфонсо был дядей Карло. Зная, что нужно создать могучий стимул, дабы ему оказали подобную услугу, герцог Альфонсо предложил Карло руку своей племянницы, Леоноры д’Эсте. Поскольку сам герцог Альфонсо не брезговал убийством, его не смутил тот факт, что Карло убил свою первую жену.

Итак, в феврале 1594 года Джезуальдо в сопровождении музыкантов своего любимого оркестра и каравана из ста тридцати четырех нагруженных мулов отправился в блистательный город Феррара, чтобы обвенчаться с Леонорой, сестрой Чезаре д’Эсте, предполагаемого наследника трона Феррары и впоследствии герцога Модена. Карло также захватил с собой первые два тома своих мадригалов и своего красивого друга, графа Сапонара — молодого человека, известного своими победами на рыцарских турнирах. Как заметили обитатели Феррары, он был очень предан Карло.

Карло мало интересовала его благочестивая невеста — он был влюблен в Феррару. Во время роскошных пятидневных свадебных торжеств с концертами, балетами и театральными представлениями он уделял мало внимания Леоноре. Он вел себя странно, вышучивая тех музыкантов, которые не удовлетворяли его высоким требованиям, и убежав во время банкета. Однако он искупил это, когда спел и сыграл свою собственную музыку, так как даже феррарцы нашли ее смелой и вдохновенной, хотя и странной. «Его искусство безгранично, — прокомментировал один знаток. — Но оно исполнено каких-то необычных настроений и переходов».