Синьора да Винчи

Все приумолкли, пораженные близостью опасности. Наконец подал голос Фичино.

— Нам необходимо временно отменить собрания Платоновской академии, — произнес он с искренней скорбью, словно сообщая о кончине близкого друга. Все завздыхали, приуныли, но Фичино приободрил нас такими словами:

— Не стоит забывать о том, что невозможно наступить на горло идеям наших великих наставников! Они всегда будут живы в наших сердцах, в потаенных уголках нашей памяти и в тех мыслителях и мыслительницах, что придут после нас.

— Боюсь, этого недостаточно, — произнес Бистиччи, и все со вниманием повернулись к нему. — Если мы хотим сохранить не только наши жизни, но и книги, произведения искусства и древние раритеты, мы должны спрятать их в надежных тайниках…

Собрание одобрительно загудело.

— …но и этого недостаточно. — Наш друг многозначительно примолк, словно давая понять, что не всем его дальнейшие слова придутся по вкусу. — Отныне нам придется и перед Савонаролой, и перед его наймитами, и перед теми флорентийцами, для кого его слова и есть закон Божий, лицемерно исповедовать их же преступный религиозный фанатизм.

Академики гневно выразили свое несогласие.

— Публично отречься от Платона? — вскричал Джиджи Пульчи. — От учения великих классиков?

— Если мы намерены пережить эту истерию, то да, — резко ответил Фичино.

Все молча, словно заковыристую задачу, прокрутили в уме воззвание нашего предводителя.

— Вот что я думаю, — медленно вымолвил Сандро Боттичелли. — Я напишу откровенно богохульное полотно, а потом при всем честном народе торжественно отдам его на сожжение. Всем остальным, как бы тяжко это вам ни показалось, я советую поступить соответственно. Пока суд да дело, пусть Лоренцо и Веспасиано позаботятся о сохранности наших главных ценностей — книг, античных шедевров, — пока ими не завладело сатанинское войско Савонаролы.

— Это будет легко устроить, — сказал Лоренцо, и Бистиччи с ним согласился.

— Вполне возможно, что и этим дело не обойдется, — заметил Пико. — Мы все же философы, и наш отказ от вещественных сокровищ для Савонаролы не так важен. — Он помолчал, очевидно собираясь с духом. — Для его приверженцев мои сочинения, в особенности те, что касаются каббалы и иудейской магии, — презреннейшая графомания, не более того. И в Риме думают так же. Папа Иннокентий обвинил меня в ереси и поручил особой комиссии разобраться с моей «Апологией». Это произведение едва не познакомило меня накоротке с епископами-инквизиторами.

— Позволь начистоту, — шутливо, чтобы немного рассеять тягостную атмосферу, обратился к нему Фичино. — В «Апологии» ты блестяще обосновываешь свои оккультные воззрения. Ярость Ватикана была вполне оправданна…

— Теперь я намерен везде и всюду отказываться и отрекаться от прежних своих взглядов на магию, — не дослушал его Мирандола.

— Пико, не надо, — взмолился Джиджи Пульчи.

Но философ был неумолим:

— Затем я приму схиму в монастыре и удалюсь от света.

В глазах Лукреции блеснули слезы. Лоренцо, казалось, не верил своим ушам. Он посмотрел на меня и тихо произнес:

— Катон, все эти годы соседи наблюдали, как над крышей твоего дома беспрестанно курится дымок из лабораторного очага — и студеной зимой, и жарким летом. Они не раз видели, как поздно ночью к тебе в лавку приходят гости — и я, и прочие. Кое-кто из них наверняка догадывается о том, чем мы там занимались. До сей поры они предпочитали помалкивать — не хотели совать нос не в свое дело, но теперь все стало иначе. Если найдется один и донесет на тебя… Ты алхимик, а в ближайшие годы это звание не принесет тебе добра.

Меня пронизал холод, но мне не хотелось, чтобы остальные заметили, как меня под туникой бьет мелкий озноб.

— Я уничтожу лабораторию, — сказала я.

— Конечно, если только ты хочешь дожить до тех времен, когда твой племянник окончательно возмужает, — согласился Лоренцо.

Собрание спустилось во дворик с колоннами, где все стали обниматься на прощание, не скрывая слез и обещая изыскивать разные хитроумные способы, чтобы извещать друг друга о благополучии каждого члена академии. Боттичелли с Поллайуоло уединились в сторонке, обсуждая какие-то свои планы, а Лоренцо жестом пригласил меня пройти в библиотеку. Я с непередаваемой болью оглядела ее, задаваясь вопросом, доведется ли мне в жизни еще хоть раз увидеть такое великолепное средоточие человеческих познаний.

— Ты стольким в жизни пожертвовала ради Леонардо, всегда пеклась о нем, — начал Лоренцо, — но, боюсь, во Флоренции ему теперь оставаться далеко не безопасно. Он давно вышел за приемлемые для общества рамки. Любой здесь знает, что он атеист, а для узколобых фанатиков подобные убеждения сулят немалую угрозу.

— Что же ты предлагаешь, Лоренцо? Где ему можно укрыться?

— Я сначала напишу Il Moro — думаю, он весьма обрадуется, если Леонардо появится в Милане, при его дворе.

— В Милане! — Мое сердце едва не надорвалось при мысли, что сын будет в такой дали от меня.

— Катерина! — с настойчивостью шепнул Лоренцо. — Если Леонардо останется здесь, его сожгут на костре!

Он выглянул за дверь — все уже разошлись. Тогда Лоренцо потянул меня в глубь зала и поцеловал, но едва он разнял объятия, как я сама прижалась к его груди.

Задумка Лоренцо, бесспорно, спасала моему сыну жизнь, но что бы я стала делать без него? Ради Леонардо я приехала во Флоренцию, да и теперь, несмотря на разнообразие моего бытия, напоминающего раскидистое, разветвленное дерево, именно сын оставался той плодородной почвой, в которой глубоко коренился весь смысл моего существования.

— Почему все так случилось? — спросила я.

— Нет пределов для страха, и чужая воля с легкостью ввергает в него умы, — откликнулся Лоренцо. — Лишь немногие осознают в себе благое начало. Церковь слишком долго убеждала людей, что они дурны и должны понести наказание за грехи. А этот монах нарочно утяжеляет их вину и усугубляет худшие из опасений. Мы на пороге безрадостных времен, любовь моя, очень мрачной поры. Пока нам лучше забыть о высоких идеях и подумать о том, как выжить.

Негодуя на то, как Савонарола обращался со мной в темнице, Лоренцо тем не менее считал, что в сложившихся обстоятельствах всякое сопротивление будет бесполезным. Мне следовало создать видимость полной и абсолютно искренней готовности покориться.

Для закрытия аптеки и лаборатории Лоренцо выслал мне в помощь несколько домашних слуг. На моих глазах распадался на части мой мир — пузырек за пузырьком, полка за полкой. Наиболее ценные из трав, пряностей и приспособлений для их переработки я аккуратно упаковала в ящики и отправила обратно в Винчи: любые из дворцов и загородных резиденций Медичи могли в скором времени оказаться под наблюдением. Но множество коробок с ненужными теперь лекарствами, целебными снадобьями и средствами для припарок — всем тем, что могло пойти на пользу моим друзьям и соседям, — пришлось сложить кучей прямо на улице у входа в аптеку.

Я бережно уложила в сундучок все дневники и альбомы Леонардо и больше не выпускала его из виду. Мебель и остальные вещи с первого и второго этажа — из спальни, кухни и гостиной — слуги снесли по лестнице вниз и погрузили на повозку. Поклажу переправили через весь город в уютный дом, купленный для меня Лоренцо на улице Торнабуони. Впоследствии мы любовно прозвали его Кастелла Лукреции. Он был невелик и, увы, обделен садиком, но в нем мне вполне хватало места для сносного существования — теперь без аптеки и без лаборатории.

Слуги Лоренцо наконец ушли. В доме по улице Риккарди не осталось ничего, что напоминало бы о процветавшей здесь аптечной лавке. Я скорбела о ней всей душой, но воздерживалась от слез. Я любила свою аптеку, атмосферу в ней и самый ее запах, любила встречать гостей и покупателей, любила всегдашние беззлобные пересуды у прилавка, любила изобретать новые снадобья, принимать благодарности за излечение, делиться мудрыми советами и самой их получать. Но более всего я любила ее за то, что моя лавка являлась наилучшим выражением моей нынешней сути, моего городского, флорентийского кредо — Катона-аптекаря. Чем бы я стала без нее?