Синьора да Винчи

«Спасение, — лихорадочно думала я. — Лоренцо. Любовь и здравый ум…»

Мы поспешно завернули за угол и влетели в центральный дворик, где возвышался «Давид» Донателло — прекрасный, женоподобный и богохульный… Клан Медичи, мои любимые друзья, были в глазах Савонаролы образцовым семейством.

«И здесь нет спасения, — поняла я. — Нигде нет спасения».

ВЫГОДНЫЙ СГОВОР

ГЛАВА 31

Порою жизнь исполнена к нам благоволения. Тогда все в ней осуществимо, и каждый новый рассвет обещает приятные приключения. Так было, когда я впервые приехала во Флоренцию.

Но бывают времена, когда мы просто влачим жизнь, с трудом делая шаг за шагом, и с тревогой ждем, что вот-вот распахнется дверь и мы пикнуть не успеем, как нас затянет вихрь роковой непредвиденности.

Годы после отъезда Леонардо промчались с умопомрачительной быстротой. К моей превеликой радости, в модном Милане он зажил на широкую ногу. Il Moro со свитой осыпал его почестями, а отнюдь не грязными сплетнями. Леонардо получил там официальный титул придворного живописца, церемониймейстера и механика. И в Милане он наконец избавился от постоянного напоминания об отце, жалевшем, что его бастард вообще появился на свет. Я, конечно же, себялюбиво скучала по сыну, по дружескому общению с ним, по возможности созерцать его прекрасные черты и по той сумасшедшинке, что мелькала в его глазах, стоило ему воодушевиться очередным безрассудным проектом.

Флоренция меж тем пребывала в состоянии войны, но полями сражений служили не улицы и площади, а души самих горожан. В ней насмерть схватились не две армии, а два человека — Il Magnifico и Савонарола. Здесь больше не видели празднеств — только унылые религиозные шествия. Люди доносили на соседей, дети — на родителей. Искусство, культура и знания были выброшены за ненадобностью. Прежнюю радость жизни флорентийцам заменял страх вечных мук.

Я потихоньку обитала в Кастелле Лукреции, хотя мое существование являло собой бледную тень прежней жизни в этом величайшем из городов мира, где некогда меня почитали за уважаемого человека и доброго соседа.

Пугающе пустыми улицами я теперь пробиралась к дворцу Медичи. По пути мне попались всего несколько прохожих, но и те избегали приветствий и торопливо отводили взгляды. Впрочем, сегодня я направлялась не в сам дворец, а в примыкавший к нему садик — его Лоренцо разбил после внезапной и скоропостижной кончины Клариче. Il Magnifico оплакал мать своих детей и по-итальянски добродетельную супругу, но не слишком скорбел об ушедшей любви и страсти, которых в их браке было мало.

Толкнув тяжелые двери в сад Медичи, я облегченно вздохнула: я вновь попала в настоящий Эдем. В уютном уголке с пышной растительностью и вычурными мраморными фонтанами разместилась школа для молодых дарований. Одни полотна и античные статуи приносили сюда на реставрацию, другие служили для обучения и вдохновения. Посреди городской аскетической наготы и страданий мой возлюбленный сумел создать святилище красоты и творчества.

По периметру сада были установлены палатки, в которых трудились над глиной и камнем подающие надежды отроки. Нанятый маэстро переходил с наставлениями от ученика к ученику.

Я увидела, что Лоренцо уже здесь — вместе со старшим сыном он стоял под внушительным изваянием Геракла. Пьеро к тому времени стукнуло двадцать четыре года, и из всех наследников Медичи он, по мнению отца, был самым никчемным. Дочери Il Magnifico уже были выданы замуж, младший сын стал кардиналом. Однако главу клана крайне беспокоило и унаследованное Пьеро от матери чванство, и высокомерие вкупе с ветреностью, которым Клариче только потворствовала. Как бы то ни было, Пьеро однажды предстояло принять от отца бразды правления Флоренцией.

Лоренцо недовольно хмурился, а сын рассеянно слушал его, листок за листком ощипывая розовый куст и бросая обрывки себе под ноги.

— Может быть, мы, судя по твоим словам, и самое именитое во Флоренции семейство, — наставительно говорил Лоренцо, — но отнюдь не королевское. Мы обычные горожане, Пьеро, граждане республики, как и все прочие.

— Ты пытаешься внушить мне, что мы ничуть не лучше каких-то дубильщиков кож и красильщиков?

— Надо, чтобы эта нехитрая истина въелась тебе в самое нутро! Всего сотню лет назад наши предки были простыми угольщиками. С тех пор мы сильно преуспели в этом городе, но с потерей скромности превратимся в тиранов — тех самых, которых Савонарола чернит на проповедях!

Лоренцо невольно обратил взор к одному из окон монастыря Сан-Марко, чьи строения примыкали к саду Медичи. Основав школу под стенами монастыря, Лоренцо сам дивился озорной проделке судьбы, из-за которой недавно назначенный настоятель ордена, то бишь Савонарола, вынужден был любоваться «сатанинскими игрищами» из окна кабинета на втором этаже.

— Вот и погляди, куда завели нас твои республиканские идеалы, — ответил Пьеро, не скрывая раздражения.

Его тон оскорбил меня. Приблизившись, я одернула молодого человека, удивившись собственной смелости:

— Как ты можешь так непочтительно разговаривать с отцом? Пять соперничающих итальянских государств его упорными стараниями пребывают в мире. Перед ним заискивают иностранные властители, даже Папа Иннокентий и тот усмирен и не выходит из-под его ненавязчивого влияния. Твой батюшка — величайший на свете дипломат, а ты гнушаешься его советом.

— Пойду-ка я прогуляюсь с друзьями, — легкомысленно фыркнул Пьеро. — Правда, во Флоренции теперь и сходить-то некуда. Ах да, забыл — можно пойти на мессу!

Он отвесил отцу небрежный поклон и, не удостоив меня даже прощанием, покинул сад, гулко хлопнув тяжелой дверью. Лоренцо едва улыбнулся мне, и я поняла, как сильно он удручен.

— Этот молодец — сущее несчастье, — ровным голосом признался он. — Им владеет слабость. Не физическая, как у меня, а душевная.

Говоря о своем здоровье, Лоренцо не погрешил против истины — оно неуклонно ухудшалось, и никакие мои лекарства были не в силах задержать беспощадный распад суставов и ослабить мучительные приступы боли. Мы при любой возможности выбирались с ним на воды. Минеральные соли на время притупляли страдания Il Magnifico, но ему то и дело приходилось прерывать лечение и возвращаться во Флоренцию: отмахиваться от насущных государственных забот он считал себя не вправе.

— Я получила письмо от отца, — сказала я. — Его индийская жена скончалась.

— Искренне соболезную.

— Он никогда не падал духом, но в его строках сквозит тоска по родине. Я часто вижу его в дурных снах, как он умирает на чужбине, одинокий, никому не нужный…

— Думаешь, он теперь вернется домой?

— Уехав из Винчи, отец не скрывал, что возвращаться туда не видит смысла. Хорошо, если бы он надумал приехать сюда — я устроила бы ему здесь дом…

— Пойдем, хочу повеселить тебя немного, — перебил Лоренцо.

Мы направились к палатке, в которой крепыш со сплющенным носом остервенело врубался резцом в кусок мрамора, высекая из него миниатюрную голову фавна. Юношу звали Буонарроти — недавняя находка Il Magnifico. Я уже знала, что Лоренцо ценил подающего надежды скульптора не только как источник прекрасных творений, которым предстояло украсить все дворцы Медичи. Вероятно, чтобы хоть немного скрасить нелюбезное отношение к себе бездушного наследника, он и решил усыновить будущего гения, выделил ему покои в городском дворце, начислил жалованье и отвел ему место за семейным столом.

— Микеланджело, покажи Катону свою работу.

Юноша улыбнулся, поглядев на патрона с неприкрытым обожанием и любовью.

— Знаете, — обратился он ко мне, — когда Лоренцо впервые увидел у меня этого фавна, он его высмеял, потому что я изобразил голову с полным ртом зубов и с высунутым языком. Он попенял мне, дескать, разве мне неизвестно, что у стариков никогда не бывают все зубы целы?

Микеланджело отодвинулся, чтобы мы рассмотрели лицо фавна. На месте одного зуба в его рту зияла приметная дырка.