"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

В последнее время Доннеру-сэнсэй проводил много времени в Эдо, откуда возвращался нагруженный пачками исписанной бумаги. А потом ночи напролет проводил в своей комнате, сличая, подсчитывая, анализируя. Он имел привычку бормотать под нос во время работы, и бормотание это сливалось в невнятный гул сродни гудению сердитого майского жука.

- Папа снова в своей нирване, - с легкой насмешкой говорила Изуми.

Мэри-сан, к удивлению Соджи, свободно интересовалась ходом дел мужа и много помогала ему - Соджи не раз видел, как они вместе сидели за большим столом Доннеру-сэнсэя, о чем-то горячо спорили, явно не соглашаясь друг с другом. И тем не менее эти споры, по-видимому, никак не влияли на теплые отношения супругов. Соджи, который не раз был свидетелем споров сестры Мицу и ее мужа Ринтаро, а также старого мастера Кондо Шюсая и его супруги, считал, что любой спор с женщиной только унижает мужчину, а потому женщина должна беспрекословно уступать. И впрямь, даже Мицу, которая отличалась очень твердым характером, в конечном итоге всегда по крайней мере делала вид, что уступала мужу. Ссоры же старого мастера Шюсая с женой выглядели настолько отвратительно, что их, разумеется, не стоило брать за образец семейных отношений.

В поместье же Сэги, выходя к обеду, на который приглашались все домашние, включая женщин и слуг - еще одно иностранное чудачество, - господин Доннеру своим сочным звучным баритоном сообщал, над чем он успел поработать сегодня. “Кстати, я все же склонен принять твою точку зрения, Мэри, касательно того вопроса…” - это звучало отнюдь не редко, и господин Доннеру отнюдь не выглядел при этом униженным. Жена его в ответ очень просто кивала, улыбалась своей мягкой улыбкой и даже не пыталась подчеркнуть свой триумф. Подобные вещи были обыденны в жизни Доннеру-сэнсэя и его супруги, скоро понял Соджи.

-…Женщины предназначены для своих женских дел. Им не стоит вмешиваться в дела мужчин, - примиряюще сказал Кондо, которого тянуло вернуться к теме Воюющих провинций. Его собственная жена была образцом покорной супруги, поэтому предмет спора казался ему не стоящим внимания и сугубо отвлеченным.

- Такие вмешательства были, - Хиджикату, очевидно, спор задел за живое. - Но ни к чему хорошему они не привели, потому что женщины вполне могут потягаться с мужчиной в разуме и хитрости, но ни о какой верности долгу и ни о какой морали не может идти речь, когда женщина попадает во власть чувств.

Последнее Хиджиката произнес с откровенным пренебрежением.

- Так ли важна мораль, уважаемый Хиджиката-сан? - совершенно неожиданно подал голос Яманами. Соджи выглянул из-за столба - обычно Яманами старался не вступать в разговоры с Хиджикатой, с которым у них была взаимная неприязнь, то усиливающаяся, то ослабевающая, но непроходящая.

- Не стоит ли предположить, что в тех случаях, когда мы считаем двигателями событий мораль или верность долгу, двигателями были те самые чувства, которые вы так презираете? Возьмите историю верных ронинов из Ако(2) - не стоит ли предположить, что в основе их самоотверженной мести за своего князя лежала не сухая верность долгу, а как раз чувства?

Первоклассный выпад, подумал Соджи - история ронинов из Ако была любимой у Кондо Исами, он считал Оиши Кураноскэ и его соратников образцом самураев. И вот сейчас все присутствующие гости додзё Шиэйкан, и даже дремлющий на весеннем солнышке Харада Саноскэ, чей ум занимали, как правило, лишь еда и драки, насторожили уши.

- Я человек простой и необразованный, - глаза Хиджикаты загорелись нехорошим огоньком, - не то что вы, Яманами-сэнсэй. Может, вы соблаговолите объяснить мне, недостойному, какие же чувства могли заменить ронинам из Ако верность долгу.

Это был почти открытый вызов. Соджи затаил дыхание. Но Яманами обезоруживающе улыбнулся в ответ.

- Любовь, возможно, - ответил он. И Соджи прикусил губу, услышав это слово.

…Конец зимы и начало весны Изуми тяжело болела, и врач-голландец, вызванный Доннеру-сэнсэем, всерьез опасался за ее жизнь, как понял Соджи. Ему казалось, что зима все длится и длится, несмотря на теплеющий воздух - оставалось только сцепить зубы и ждать весны.

Хуже всего было то, что сам Доннеру-сэнсэй неотлучно находился с семьей, с ним находились и двое охранников-самураев, а, значит в его, Соджи, присутствии не было необходимости. К тому же заболел Иноуэ-сан, и работы в додзё прибавилось, а свободного времени, соответственно, убавилось. Хорошо еще, что старый Хиосаки, пьяница-садовник из усадьбы Сэги заходил, бывало, в Янагимачи. Соджи как-то встретил его у питейного заведения, и с тех пор Хиосаки за небольшую порцию хорошего сакэ сделался поставщиком последних новостей. Старик был болтлив, и Соджи получал от него массу самых разных сведений об обитателях усадьбы, вплоть до пустячных подробностей вроде того, из чего сделана сумка голландского доктора. Но главное - он узнавал, что болезнь Изуми постепенно пошла на спад. Вот и весна наступила, думал Соджи.

“Зацвела та большая старая слива, что у ворот, - говорил Хиосаки, попивая сакэ, - и маленькая госпожа стала выходить во двор”. А вскоре за Соджи прислали - господин Доннеру снова уехал. Притворяясь перед самим собой, что просто радуется возможности увильнуть от обязанностей обучать искусству мечного боя крестьян, неуклюжих и бестолковых, и ничего более, Соджи отправился в усадьбу Сэги.

Мэри-сан встретила его по-всегдашнему спокойно и приветливо.

- Мы не хотели беспокоить вас, Окита, пока мой муж был дома. Спасибо, что пришли, - произнесла она дежурную фразу. И добавила: - Наша дочь тяжело болела, мы боялись заразы, поэтому прошу прощения, что не приглашали на праздники.

- Отчего же? Я был готов придти тогда, когда вам нужно, - выпалил Соджи и мучительно покраснел. Госпожа Мэри ответила благодарной улыбкой и полупоколоном - совсем как японка, подумалось ему.

Изуми, бледная, с темными кругами вокруг глаз, напоминала тонкую веточку, на которой еще не распустились листья. В выражении ее глаз было сейчас что-то почти жалобное, от чего сжималось сердце. Привычного детского оживления поубавилось, словно она за время болезни сильно повзрослела.

- Я скучала по тебе, “старший братик”.

- И я, - сам того не желая, ответил Соджи. Тихо-тихо, так что она при желании могла и не услышать.

Приближался Праздник персиков(3), госпожа Мэри была очень занята, а рыжая великанша Дюран не желала ни украшать комнату цветущими персиковыми ветвями, ни возиться с бумажными куклами. Изуми с грустью сказала, что ее воспитательница не любит, когда праздники посвящены отдельно девочкам, видя в этом что-то нехорошее. Соджи так и не понял, почему это может быть нехорошо. И тогда он упросил Мэри-сан разрешить Изуми пойти с ним в Янаги в лавку, где собирался купить кукол для своей племянницы.

А в лавке они купили два набора кукол - один для маленькой Кумы, племянницы Соджи, а второй для Изуми. Дюран-сан, не пожелавшая заходить в лавку вслед за воспитанницей, только руками всплеснула, когда Изуми появилась из лавки сияющей, с большой коробкой в руках, провожаемая кланяющейся лавочницей, которая называла Соджи и Изуми “молодым господином и молодой госпожой”, словно бы соединяя их. И это было дополнительной тайной приятностью.

Вообще же рыжая воспитательница, как считал Соджи, превратилась в проклятие его жизни. Теперь она понимала по-японски - если не все, то самое основное, и их с Изуми болтовня уже не могла быть так беспечна. Странное ощущение, похожее на легкий озноб, которое охватывало его все чаще, когда Изуми была рядом, и само по себе мешало непринужденной беседе, а когда рядом была рыжая великанша, у Соджи язык подчас намертво прилипал к гортани.

Особенно мучительны были эти приступы немоты после одного утра четвертой луны. Полевые цветы уже набрали полную силу и Изуми предложила удрать ранним утром из дому на большой цветочный луг. “Мадемуазель Дюран ни за что не согласится, а сейчас как раз такое время, когда нужно умываться росой”, - сказала она.