Любовь и чума

— Благодарю, добрый Орселли! — сказала Джиованна. — Я не забуду никогда этих слов. А теперь дайте мне мою мантию, — добавила она, вставая, — Мне пора уходить: отец будет беспокоиться, если узнает, что меня нет дома.

— Но буря усилилась, — заметил почтительно гондольер, приотворивший дверь.

Действительно, ветер яростно завывал вокруг хижины и грозил ежеминутно опрокинуть ее.

— Это не беда! — ответила молодая девушка.

— О, да вы храбрее любого рыбака, несмотря на вашу молодость, красоту и богатство! — сказала восторженно Беатриче.

— Я провожу вас, синьорина, — заявил Орселли.

— Нет, не стоит этого делать... Идем, Франческа, — добавила она, обращаясь к своей служанке.

— Но вас может оскорбить кто-нибудь, синьорина, — возразил нерешительно гондольер.

— На этот раз ты прав, Орселли, и я не буду удерживать тебя, — воскликнула Беатриче. — Нельзя же нам уступать синьорине в смелости.

Гондольер помог Джиованне одеться.

— Закройтесь получше капюшоном, синьорина, — заметил он. — Впрочем, я надеюсь, что шпионы и бродяги предпочтут сидеть во время бури дома, чем шнырять по улицам.

Не успел Орселли произнести это, как за окном послышались торопливые шаги нескольких человек, и дверь задрожала под сильными ударами.

X. Какое дурное влияние оказывало кипрское вино на капитана Орио

Всех охватила тревога ввиду предстоящей опасности, но Беатриче первая опомнилась от испуга и воскликнула:

— Это, вероятно, Валериано Сиани!

Она побежала отворить дверь и отскочила назад, увидев капитана объездной команды в красной епанче[15], накинутой сверх панциря, и в каске с изображением льва.

— Именем дожа и сената требую, чтобы никто не выходил отсюда! — проговорил он властно, протягивая вперед руку, обтянутую замшевой перчаткой.

Сзади него стояла толпа вооруженных моряков и кандиотских наемников. Беатриче снова первая собралась с духом.

— Пожалуйте, господин капитан, — сказала она смело. — Но предупреждаю вас, что здесь нет ни сокровищ, ни врагов республики.

— Это мы еще проверим, хорошенькая говорунья, — сказал капитан с улыбкой. — Прошу только не шуметь. Распоряжениям сената следует покоряться беспрекословно... Все ли вы верны и преданны республике?

— Без всякого сомнения, синьор, — отозвался Орселли, подходя к капитану. — Но зачем вы являетесь с обыском к бедняку, который никогда не воровал, не ходил по миру и не оскорблял никого?

— Ты владеешь очень бойким языком, парень, — сказал капитан насмешливо, — но мне кажется, что ты скоро прикусишь его... Я люблю смелых людей, и потому советовал бы тебе лучше служить в войсках республики, чем воевать с рыбами. Не тебя ли зовут Орселли ле Торо?

— Да, меня, — ответил гондольер угрюмо.

— В таком случае ты действительно оправдываешь свое имя! — засмеялся капитан. — Ты силен не меньше, чем Мануил Комнин, копьем и щитом которого не может владеть даже граф Раймонд, прозванный Антиохским Геркулесом. Теперь нам остается только узнать, так же ли ты храбр. Комнин убил однажды на моих глазах сорок варваров и сорок взял в плен.

— Вы пришли сюда, чтобы рассказать мне о подвигах греческого императора, господин капитан? — спросил Орселли с нетерпением. — Или по другому делу?

— Какой ты любопытный, товарищ! — проговорил капитан весело. — Но я не буду мучить тебя и объясню тебе причину, заставившую меня забраться в эту трущобу: нам надо, видишь ли, набрать силачей, подобных тебе, чтобы управлять нашими галерами, если не хватит сарацинских невольников, и поколотить Комнина, наводящего ужас на весь мир... Согласен ли ты посвятить свою жизнь интересам республики? Впрочем, согласен или нет — все равно ты обязан покориться приказанию сената... Ну, поцелуй же мать и отправляйся с нами!

— Отправиться с вами? — повторил изумленный гондольер.

— Ну да! Хочешь или нет, а собирайся, парень! Я объявил тебе волю сената. Повинуйся же ей беспрекословно.

Услышав это, Нунциата испустила отчаянный вопль.

— Орселли, дорогой мой Орселли, не покидай меня! — воскликнула она в отчаянии.

Лицо гондольера стало мрачнее ночи.

— А кто будет кормить больную мать и детей, господин капитан? — спросил он отрывисто.

— Ба! — возразил офицер, вынужденный прислониться к стене, так как он, должно быть, прикладывался в этот день уж чересчур усердно к бутылке. — Для бедных есть богадельня.

— А для пьяниц — приют! — перебил Орселли резко.

— Понятное дело, дружище, — согласился капитан, не принимая этот намек на свой счет. — Но довольно болтать: твои родные найдут себе пропитание у ворот монастыря... Порви же все связывающие тебя узы. Греческий патриарх Феодосий, преемник скупого Зосима, говорил мне не раз, что трусы часто отговариваются семейными привязанностями, чтобы только отказаться от службы.

Орселли скрестил руки на груди и устремил на капитана угрожающий взгляд.

— Не хотите ли вы обвинить и меня в трусости, синьор Орио Молипиери? — спросил гондольер глухим голосом.

Услышав это имя, Джиованна вздрогнула и, выступив на шаг вперед, посмотрела с любопытством на закадычного друга Валериано Сиани. Капитан улыбался.

— А тебе зачем знать это? — сказал он. — Замечание патриарха Феодосия относится ко всем, кто не решается идти на войну.

Глаза Орселли налились кровью.

— Да будет вам известно, господин капитан, что я не боюсь ни норманнов, ни гуннов, ни турок, ни греков... Ни даже вас! — загремел он. — Когда мое семейство будет обеспечено и сенат позовет добровольцев защищать отечество, я тотчас же брошу гондолы и невод, чтобы поступить на галеры республики. Но сейчас, поймите, я не могу оставить в этом ужасном положении свою мать и семейство. Я знаю, что Мануил Комнин оскорбил нашего посланника Эндрико Дондоло, а потом взял в плен вас и Валериано Сиани. Но что же мне делать? Не отвечать же мне за ваши промахи?!

— Можете кричать, когда с вас начнут сдирать кожу, — сказал Орио с неестественной веселостью. — Ну, идем же! Ты обязательно станешь капитаном, если и не прославишься. У тебя и сила необыкновенная, и вид чрезвычайно воинственный. Разграбим какой-нибудь греческий городок и позволим тебе отослать часть добычи Нунциате... Сознайся, что спасение республики не должно же зависеть от слепого случая да от капризов граждан.

— Все это прекрасно, синьор, — возразил гондольер, но не по вашей ли вине приходится республике начинать войну? Не вы ли забыли о деле, которое было поручено вам, проводя время в пирах и ухаживании за греческими куртизанками? Нет, господин Молипиери, не вам учить нас, как должно поступать по отношению к Венеции.

— А! Ты начинаешь говорить тоном наставника? Ты не подумал, что мне не очень-то весело ходить из дома в дом и собирать солдат, заглаживая, таким образом, свои ошибки... О, с какой радостью полетел бы я на поле битвы, искать встречи с августейшим императором, победившим меня за кубком?!

Между тем, пока Орселли и Орио обменивались словами, отряд патриция стоял, не понимая, что заставляло их начальника говорить так долго с гондольером, тогда как в других местах он исполнял свою обязанность, не допуская никаких рассуждений.

Но Беатриче, пристально смотревшая на капитана, поняла, что тот находился в состоянии полнейшего опьянения. Это было видно по его глазами, то мутным, то сверкавшим, как раскаленные уголья. Тем не менее девушка решилась подойти к нему, надеясь смягчить сердце Орио.

— Синьор Молипиери, — начала она ласково. — Вы не слишком снисходительны к нам.

— Напротив, милая крошка, я очень снисходителен к хорошеньким девушкам, — отвечал Орио, стараясь сохранить равновесие.

— Вам жаль женщин, и вы не хотите видеть их несчастными?

— Любезнее меня нет ни одного человека ни в Венеции, ни в Константинополе, — воскликнул Орио, — и я разрублю пополам того, кто дерзнет сказать, что у тебя некрасивые глаза.

Беатриче покраснела и отступила шага на два от капитана.