Любовь и чума

— Руки-то у меня есть! — возразил гондольер. — Но разве они принесут пользу, если для них не будет дела или придется платить новый налог? Я весь в долгах, и если наши кредиторы не побоятся Бога, то вытолкают вас отсюда всех, а меня посадят в тюрьму. Вы умрете со спокойной совестью, но все же умрете. Дети будут томиться от голода, и их, может быть, отправят в какой-нибудь приют. Беатриче же, наша нежная голубка, слишком хороша, чтобы избежать сетей богатых и знатных жителей Венеции и иссохнуть в четырех стенах, — заключил он, взглянув на сидевшую вблизи сестру.

— Молчи, Орселли, молчи! — воскликнула девушка, покраснев до ушей.

— Зачем мне молчать?.. Можно ли поверить, что ты не была бы счастлива, если б сделалась фавориткой какого-нибудь патриция, который надел бы на тебя ошейник со своим именем, как это делают с любимой собакой?

— Орселли, ты сходишь с ума!.. Неужели же ты считаешь меня способной...

— Ты женщина, — перебил гондольер сурово, — и, разумеется, не сможешь бороться, как мужчина, со всеми невзгодами, порождаемыми бедностью.

— Не сердись на меня, — вмешалась старуха, — но я уверена, что ты несправедлив к Беатриче: она добрая и честная девушка.

— Не спорю, матушка, но все-таки скажу: нищета ужасна, и немногие из людей могут устоять против искушения окружить себя благами, даруемыми фортуной.

— Я хочу есть, мама, — пролепетал маленький белокурый мальчик, которого Беатриче старалась убаюкать.

— Слышали, матушка? — спросил молодой человек, ударив кулаком об стену, так что ребенок испугался и замолчал. — Я не тунеядец и не пьяница, а должен выслушивать подобные жалобы... Как же тут не проклянешь день, в который родился на свет?!

— А заодно — и мать, родившую тебя, — проговорила Нунциата печально.

— О, я этого не говорил и не думал, матушка, — прошептал смущенный донельзя Орселли. — Но этот детский плач раздирает мне душу. Если я вдруг исчезну, как мои товарищи, что будет тогда с вами?.. Ведь вы станете пищей для рыб Адриатики?!

Он горько рассмеялся.

Старуха бессильно опустила голову, но Беатриче подошла к гондольеру и проговорила серьезно:

— Дорогой брат, тебя называют Орселли ле Торо[14], и ты вполне оправдываешь это имя как по своей силе, так и по упрямству. Притом я уж, кажется, говорила тебе, что сильно надеюсь на помощь великодушной Джиованны ди Понте. Да и кроме нее немало добрых людей в Венеции... Тебе наверняка известно, что отец Джиованны считается надежным покровителем всех бедных гондольеров Венеции.

— Это так, — возразил нетерпеливо Орселли, — но и его не пощадило несчастье. Ты разве не слышала, что Мануил Комнин, этот воплощенный демон, захватил у него восемь кораблей с товарами? Может быть, Бартоломео совершенно разорен, хотя он и продолжает давать роскошные пиры.

— Это ничего не значит, брат мой: синьорина не оставит нас. Она очень добра и, кроме того, знает, что я молочная сестра дорогого ей Валериано Сиани.

— Напрасно ты так доверяешь богачам, милая Беатриче, — перебил гондольер. — Они почти все бездушные эгоисты... Но посмотри, как бледнеет матушка... А дети жмутся друг к другу и тихо плачут... О нет, я не могу больше выносить это зрелище! Пойду искать помощи у рыбаков Сант-Блеза, несмотря на запрещение выходить по ночам. Если же ничего нет и у них, то делать нечего: придется побеспокоить просьбой сенат и дожа... Дож называется нашим отцом и покровителем и, следовательно, он не должен отказать в помощи нам.

— Не ходи, брат! — сказала девочка, загородив ему дорогу. — Лучше я пойду к синьорине Джиованне.

— Ты должна оставаться с детьми, да и мать нуждается в тебе, — перебил Орселли сердито. — Я не могу быть сиделкой... Мои грубые руки не привыкли обращаться с больными.

С этими словами гондольер вытащил из-под кучи мха тесак и спрятал его в рукав своей голубой туники.

— Как! Ты берешь с собой оружие?! — воскликнула Беатриче с испугом. — Но разве ты забыл, что это запрещено под страхом смертной казни... Нет, Орселли, я не позволю тебе идти на верную гибель!

— Чем же прикажешь защищаться в случае нападения? — произнес молодой человек. — Не мешай же брату взять лучшего друга, который не изменял ему никогда...

— Но тебя казнят, если увидят тесак, — твердила девушка, вырывая оружие у брата, который противился усилиям сестры.

Во время этой борьбы тесак вывернулся из рук гондольера и поранил слегка руки Беатриче. Увидев кровь, Орселли побледнел.

— Прости меня, Беатриче, — произнес он с волнением. — Ты права... Я повинуюсь тебе и не возьму оружия.

Он собирался уже выйти из комнаты, как в это время дверь отворилась, и на ее пороге показались две женщины, закутанные в длинные накидки из зеленой шерстяной материи. Молодой человек почтительно снял свою шапку. Когда одна из посетительниц откинула с лица капюшон, ему показалось, что он видит перед собой одну из тех богинь, статуи которых наполняли залы дворца венецианского дожа. Беатриче захлопала в ладоши и воскликнула радостно:

— Я так и знала, что это синьорина Джиованна... Ну, теперь ты не уйдешь, Орселли!.. О, синьора, как нам благодарить вас за ваш приход!.. Этот упрямец хотел рискнуть своей жизнью ...

Беатриче плакала, смеялась и прыгала в одно и то же время, между тем как прекрасная Джиованна всматривалась с ужасом в нищенскую обстановку этой хижины. Дети робко смотрели на посетительницу, словно считали ее каким-то сверхъестественным существом. Маленькая певица подвела их к Джиованне ди Понте.

— О маленькие трусы! — сказала она. — Неужели вы боитесь синьорины? Вы должны полюбить ее. Она такая сострадательная к бедным и никогда не приходит с пустыми руками — помните это, лакомки!

Беатриче снова рассмеялась.

— Однако вы ужасно бледны и как будто похудели, мой добрый ангел, — продолжала она, обращаясь к синьорине. — Ну, Орселли, что же ты стоишь, как пень! Сними с синьоры накидку... Разве ты не видишь, что она вся промокла под дождем. Берегите свои ножки, синьора: в полу громадные щели...

Орселли, смутившийся от неожиданного появления дам, немного оправился и снял своими неуклюжими руками накидки с Джиованны и ее служанки, после чего Беатриче подвела первую к своей больной матери.

— О синьорина, как благодарить вас! — проговорила с чувством Нунциата. — Вы оставили прекрасный дом во время дождя и бури, чтобы посетить нашу хижину... Боже мой, тут нет даже и скамейки, на которую вы могли бы присесть, — добавила она, обводя глазами бедную обстановку лачуги.

Гондольер притащил старый ящик, в котором укладывали детей, и гостьи сели на него. Джиованна знаком приказала служанке открыть принесенную ей большую корзину, и дети, сгоравшие от любопытства, столпились вокруг девушки.

— Нунциата, — произнесла с волнением Джиованна, — я узнала, что вы больны и нуждаетесь в поддержке. Валериано Сиани не может больше помогать своей кормилице, и потому прошу вас позволить мне заступить его место.

— О, если молитвы бедной больной угодны Богу, то вы будете счастливы, — воскликнула Нунциата, растроганная до глубины души мелодичным голосом и благородными словами молодой гостьи.

Джиованна глубоко вздохнула и, вынув из корзины серебряный кувшин с превосходным вином, подала его Нунциате. Затем она обняла и поцеловала детей, не обратив внимания на их неряшливую наружность, и начала с помощью Беатриче раздавать им пироги, пряники и фрукты. Подобного праздника никогда еще не было у бедных малюток. Они не помнили себя от радости и осыпали Джиованну целым потоком благодарностей.

Между тем девушка шепотом спросила Беатриче, не видела ли та Сиани.

— Нет, синьорина, — ответила маленькая певица грустно.

Орселли, не сводивший глаз с девушки и слышавший этот тихий разговор, приблизился к молодой гостье.

— Теперь, когда вы, синьорина, взяли под ваше покровительство Нунциату и детей, — сказал гондольер, — я отправлюсь не на работу, а на поиски всем нам дорогого Валериано... Я буду предан вам так же, как и ему... Поверьте мне: я умею быть признательным за добро и готов для вас решиться на все, даже на убийство дожа. И уж будьте уверены, я без колебаний пожертвую собственной жизнью по первому же вашему приказанию.