Земля надежды

— Но мы достойны лучшего! — воскликнул Джон. — Мы должны стремиться к большему, чем просто комедия церемоний и красивых лиц. Ведь все эти годы мы только и занимались тем, что задавали вопросы, как нужно жить гражданам Англии! И не может быть, чтобы ответ был «как можно беззаботнее»!

— Народу хочется на что-то отвлечься, к примеру — на новую коронацию, — сказала Эстер. — Ты поспрашивай на рынке в Ламбете. Им нужен король. Они хотят увеселений и развлечений, они хотят алчных сборщиков налогов, которых можно подкупить, чтобы те посмотрели в другую сторону.

— Да и король хорош! — презрительно заметил Джон. — С полдюжины бастардов уже разбросаны по всей Европе, вкусы его сформировались при католическом дворе, англичан он совсем не знает, за исключением того, что успел узнать, пока был в бегах. Отец его погубил нас тем, что жестко следовал своим принципам, а сын продолжит его дело тем, что у него совсем нет принципов.

— Тогда, значит, ему будет легче править нами, чем его отцу, — сказала Эстер. — Человек без принципов не развязывает войны. Человек без принципов не вступает в споры.

— Ты права, — согласился Джон. — Думаю, героические времена закончены.

Наступило короткое молчание. Оба думали о сыне, который не дожил до этого дня, а если бы дожил, то, скорее всего, решил бы, что этому дню не хватает немножечко блеска.

— А что будет с Джоном Ламбертом? — спросила Эстер. — Его выпустят из Тауэра до того, как вернется Карл Стюарт?

— Да его наверняка казнят, — сказал Джон. — Думаю, Монк ждет не дождется, чтобы подписать приказ. Ламберт — слишком героическая фигура в глазах армии и народа. А когда новый король вернется домой, то понадобится козел отпущения для заклания.

— Не может быть, чтобы для него все так вот и закончилось, — растерянно сказала Эстер. — Он ведь ничего дурного не делал, он только боролся за свободу англичан.

— Боюсь, что именно так оно и будет, — уверил Джон. — Таков горький, горький финал всем нашим надеждам. Такой король, как Карл, возвращается на престол, а такой человек, как Ламберт, идет на эшафот.

Но в ту самую ночь Джон Ламберт выбрался из окна своей камеры в Тауэре, спустился вниз по связанным простыням, прыгнул в баржу, ждавшую на Темзе, и исчез в апрельской тьме.

— Я должен ехать к нему, — сказал Джон Эстер.

Он седлал в стойле Цезаря. Эстер стояла в дверях, загораживая выход.

— Я должен ехать. В этой битве решается судьба всего того, во что я наконец поверил, и я должен быть там.

— Откуда ты знаешь, что это не просто очередная байка или какая-то смехотворная сплетня? — Она требовала ответа. — Откуда ты знаешь, что он действительно поднял свой штандарт и собирает армию, чтобы бороться за свободу? Может, это просто чья-то выдумка?

— Потому, что только Джон Ламберт мог выбрать Эджхилл, [49] чтобы поднять свой штандарт. И, кроме того, если я приеду туда, а там ничего не происходит, я спокойно вернусь домой.

— А мне каково? Что мне делать, если все-таки там что-то происходит, если будет сражение, и ты окажешься в самой гуще, и тебя убьют? Мне так и сидеть тут вечно с этими редкостями и садами, но без сына и без мужа?

Джон отвернулся от лошади, подошел к двери в конюшню и взял холодные руки Эстер в свои.

— Эстер, жена моя, любовь моя, — сказал он. — Мы прожили свои жизни в самое дикое и невероятное время. Такого в этой стране никогда не было и не будет. Не отказывай мне в возможности хоть один-единственный раз сразиться на той стороне, в дело которой я верю. В дело, в которое так или иначе верил всегда. Я прожил жизнь, бросаясь от одних взглядов к другим, из одной страны в другую. Позволь же мне хотя бы сейчас довериться своему сердцу. Я знаю, что Ламберт прав. Я знаю, чего он хочет для нашей страны — баланса власти и справедливости для бедных — вот что нужно стране. Позволь мне поехать и сразиться под его штандартом.

— Ну почему всегда нужно сражаться? — страстно вскричала она. — Я не вынесу этого, Джон. Если ты пропадешь…

Он покачал головой.

— Я хочу вернуться, — просто сказал он. — Я хочу вернуться в Эджхилл, где король потерпел первое поражение в первой войне. Я никогда там не был. Я сбежал оттуда, точно так же, как сбежал от войны повхатанов в Виргинии.

Она хотела было прервать его заверениями, что это была вовсе и не война и что он не был человеком, спасавшимся от конфликтов бегством, но он остановил ее.

— Не потому, что я струсил. Я не говорю, что я бежал как трус. Но там не было ничего такого, что я ясно видел бы как весомую причину отдать жизнь. Я ведь знал, что король не прав, но я жалел его. Я знал, что королева дура, но она была очаровательной дурой. Я не хотел видеть, как ее отправляют в ссылку. И сейчас я иногда думаю о ней и не могу поверить, что она пала так низко. У многих женщин ветер в голове, но им не приходится так жестоко платить за свою ветреность. С самого начала это дело не казалось мне полностью верным. Далеко не все было мне абсолютно понятным. Вплоть до самого эшафота, когда короля вывели и отрубили ему голову, даже тогда не все было правильно.

Эстер хотела вырвать руки, но он держал ее крепко.

— Ты говоришь как роялист, — с жаром сказала она.

Он печально улыбнулся.

— Я знаю. В том-то и дело. Я всегда смотрел на события с двух сторон одновременно. Но на этот раз — и впервые в жизни — в первый раз, Эстер! — я вижу дело, в которое действительно верю. Я не думаю, что Карлу Стюарту нужно возвращаться. Я думаю, что народ нашей страны должен править здесь сам, без короля, без епископов и лордов. И я в самом деле верю — боже мой, наконец-то действительно верю, — что мы заработали свободу и заслуживаем того, чтобы быть свободными. И я хочу пойти и драться за эту свободу. Ламберт поднял свой штандарт во имя свободы, во имя славной цели. Я хочу быть там! Я хочу сражаться ради этого! И если придется погибнуть, я погибну.

На секунду показалось, что она готова громко запротестовать, но она отступила в сторону и открыла дверь конюшни. Цезарь, настоящий боевой конь, вышел, деликатно переступив через порог своими мощными копытами, и сразу же направился к скамеечке, откуда удобно было сесть в седло. Он замер, выгнув шею, как будто тоже жаждал отправиться в бой за права свободнорожденных англичан.

Джон улыбнулся, посмотрев на коня, потом перевел взгляд на Эстер.

— Ты сердишься?

— Нет, — нехотя призналась она. — Я горжусь тобой, даже если это против моих личных интересов. Я так рада видеть, что ты наконец знаешь, во что веришь, и готов сражаться за это. Я буду молиться за вашу победу. Я всегда думала, что для нас самое главное — выжить в эти тяжелые времена. И теперь мне внове думать, что есть на свете что-то такое, за что стоит бросаться в бой.

— Ты думаешь, стоит? — спросил он. — За то, чтобы короля здесь не было, чтобы парламент был свободен? За справедливость и правосудие для всех в нашей стране?

Она нехотя кивнула.

— Да, — сказала она. — И если хоть кто-нибудь способен этого добиться, то это Ламберт. Я уверена.

Джон снова взял ее руку, поцеловал, потом притянул Эстер к себе и крепко обнял.

— Я вернусь! — страстно сказал он. — Верь мне, Эстер! Я вернусь к тебе. С Божьей помощью мы сделаем эту страну местом, где даже бедняки будут свободными.

Он вернулся домой через пару недель. Все трое мужчин, игравшие такую важную роль в жизни Эстер, отправились по разным пунктам назначения: Джон Ламберт — в Тауэр по обвинению в государственной измене, Карл Стюарт — в Дувр и далее в Лондон, вдоль его пути толпились люди, стремившиеся дотронуться до его священной руки, а Джон с понурой головой отправился домой, в Ковчег.

С прижатыми ушами и опущенной головой, Цезарь процокал копытами в свое стойло. Джон слез с седла во дворе конюшни и упал на колени — у него подкосились ноги. Помощник садовника бросился к нему, чтобы помочь встать, и позвал кухарку. Она только выглянула из кухонной двери и тут же кликнула Френсис и Эстер, наводивших порядок в выставочном зале.