Земля надежды

— Но я на самом деле очень хочу поехать, — сказал Джон. — Я устал жить в этом доме без нашего мальчика, мне не хватает его в саду. Я ненавижу озеро. Я вообще не могу заставить себя пойти в тот конец сада. Мне не хватает энергии, чтобы полоть и сажать, подрезать и рассаживать цветы по горшкам. В каждом уголке я вижу дела, которые поручил бы ему, или работы, которые он делал особенно хорошо. Половина растений в саду — его, он их вырастил, пока меня не было. Я как будто встречаю его каждый день.

Эстер кивнула.

— Вот именно поэтому я и остаюсь, — спокойно сказала она. — Потому что я тоже чувствую, что повсюду встречаю его, и здесь я могу охранять то, что он любил, наблюдать за тем, как растения, которые он посадил, вырастают высокими и прекрасными. И получается, что он как будто все еще здесь.

Джон приподнял бровь.

— Так что, мне ехать одному? Ты не будешь возражать?

Она достойно встретила этот маленький вызов.

— А ты вернешься?

— Да. Там для меня жизни нет. Но я могу привезти новые диковинки, там столько всего интересного и неисследованного.

— Я буду тебя ждать, — пообещала она. — И сохраню твой сад и твою коллекцию.

Он склонил голову и поцеловал ее руку, лежавшую на столе.

— И ты не будешь винить меня в том, что я оставил тебя наедине с горем?

Другой рукою она дотронулась до его головы жестом благословения.

— Я даже хочу этого, — просто сказала она. — Я хочу какое-то время побыть одна. Возможно, я хоть как-то привыкну жить без него, если проведу какое-то время в одиночестве.

— Ну что ж, тогда хорошо, — мягко сказал он. — А я обещаю, что вернусь домой.

Весна 1654 года

Снова Джон оказался в открытом море, убегая от горя, и на сей раз он твердо знал, что выбрал правильное направление для бегства. Движение корабля баюкало его по ночам, а шум ветра в парусах и потрескивание шпангоутов были для него траурным плачем. Он постоянно думал о Джонни, вдалеке от берега и от Эстер он чувствовал себя свободным и мог думать о своей первой жене Джейн, зная, что если существует рай — место, где обитают святые, то она сейчас там, вместе с сыном. По мере того как длилось его семинедельное путешествие, все отчетливее становилось ощущение, что он уже способен отпустить Джонни, точно так же, как в свое время отпустил Джейн, и любить его в своем сердце только как воспоминание. Душераздирающее желание вернуть его обратно постепенно отступало.

Когда на корабле впервые увидели берег Виргинии, Джон спал. Его разбудили шум и волнение прибытия в Джеймстаун. Бертрам Хоберт барабанил по легким деревянным ставням, огораживающим койку Джона.

— Эй, парень, вставай! Мы прибыли в Джеймстаун! — кричал он.

Джон выбрался из койки. Корабль находился в обычном состоянии хаоса, матросы опускали паруса, впередсмотрящий выкрикивал направления, а пассажиры, все еще задраенные в трюме, пытались упаковать свои пожитки, разбросанные вокруг в беспорядке за время долгого пути.

— В этот раз все как-то получше, — оптимистично заметил Бертрам. — По крайней мере, теперь мы знаем, чего ждать, а, Джон?

Джон посмотрел старому другу в лицо. Ужасающее, изможденное лицо голодающего исчезло, взамен он смотрел на розовую, круглую, преуспевающую физиономию, но большинства зубов Бертраму не хватало, а во рту торчали остатки черных пеньков.

— Мы ведь были наивными молокососами, — сказал Джон. — И ничегошеньки не знали.

— Теперь-то знаем, — ухмыльнулся Бертрам. — Я еще стану в этой стране важной персоной, вот увидишь. Стану членом парламента и оставлю после себя плантацию в пятьсот акров.

— Интересно, что там поменялось с того времени, когда я был в Америке в последний раз?

— Все перемены только к лучшему, — бросила через плечо госпожа Хоберт, укладывая белье в мешок. — Я слышала, дикарей загнали далеко в глушь, а от Джеймстауна делают дорогу вниз по течению, к морю и вдоль реки на запад, в глубь материка.

Матрос поднял над ними люк и крикнул, что пора выходить на палубу. Джон пропихнул через люк свой сундучок и взял сверток с одеждой.

— Ты путешествуешь налегке, — заметил Бертрам.

— Надеюсь, домой буду возвращаться с поклажей.

Они с трудом выбрались на палубу и замерли в изумлении. На секунду Джону показалось, что произошло нечто невероятное и они оказались где-то совсем в другом месте. Но потом он разглядел, что просто старого деревянного форта больше не было и что соотношение между гарнизоном и городом изменилось. Перед ним был новый город — элегантный, красивый и солидный, выстроенный на долгие времена.

Линия каменных домов с небольшими орнаментальными садиками перед ними выстроилась вдоль береговой линии реки и смотрела на набережную. Огромные деревья были оставлены на своих местах, чтобы бросать тень на дорогу. И вокруг каждого дерева по кругу располагались изящные круговые скамейки, чтобы прохожий мог посидеть и отдохнуть в тени. Каждый дом был огорожен новеньким деревянным забором, а один или два дома даже имели низенькие каменные стенки, отгораживающие сад от улицы. Тротуар был несколько поднят на деревянных балках, чтобы туфли дам оставались сухими, а под ним располагались канавы, по которым дождевая вода и сточные воды уходили в реку.

Дома строились в два и даже в три этажа, так близко, что все они фактически примыкали друг к другу и выглядели как приличные лондонские дома, а не сляпанные абы как сооружения из дерева и грязи. Это были хорошо спланированные, почтенные дома с центральным входом, по бокам от которого располагались окна с застекленными рамами и аккуратно навешенными ставнями.

Люди, прогуливающиеся по дороге и вдоль набережной, тоже изменились. Резкое деление на одного-двух богачей и толпу остальных — голодных, изможденных тяжелым трудом нищих, исчезло. Градация между обладателями богатства и общественного положения и остальными стала теперь более щадящей, но тем не менее легко угадываемой при взгляде на рубахи и жилетки простых работяг, на домотканую одежду мастеровых и мелких плантаторов, сшитую из добротных темных тканей, и, наконец, шелка и атласы нарядов джентри.

И еще теперь в Джеймстауне были рабы. У Джона зарябило в глазах от бесчисленного множества темнокожих мужчин и женщин, что-то приносивших и уносивших, бежавших послушной рысцой за тележками, хватающих швартовы и взбегающих на борт корабля по сходням, разгружающих тележки и сбрасывающих вниз тюки с хлопком.

Женщины с подносами на головах пробирались сквозь толпу, предлагая купить свежие овощи и фрукты. У многих на щеке или на лбу виднелись клейма владельца. У многих на спине были застарелые шрамы от порки. Но некоторые, к примеру женщины-торговки, были явно свободны и продавали плоды собственного труда, вольно разгуливая со своим товаром и вызывающе покачивая бедрами под ярко раскрашенными платьями.

Матрос убрал релинг, убедился, что сходни надежно закреплены, и потом отступил в сторону. Джон сошел по мосткам на берег.

Он не надеялся найти ее снова, зная, что она даже не захочет посмотреть на него. Но он не ожидал, что в стране вообще исчезнут соплеменники Сакаханны.

Последняя война с индейцами оказалась действительно последней. Казнь Опечанканау означала гибель всего племени, а не просто смерть их последнего великого полководца. Часть индейцев ушла в глубь континента и там соединилась с другими племенами, согласившимися принять их к себе. Но потом и им тоже пришлось уходить, уходить на запад, прочь от береговой линии, от наступающих белых, от шума падающих срубленных деревьев и недостатка дичи. Кое-кто пошел в услужение, но это было больше похоже на рабство, потому что жалованья им не платили, никаких вольностей не допускалось, и они работали до самой смерти, так и не услышав ни слова благодарности. Некоторые попали в тюрьму за преступления, заключавшиеся в том, что они поднимались на защиту собственных деревень. Они пребывали в заключении, пока болезни и отчаяние не заканчивали работу, начатую войной.