Земля надежды

Он вылетел из дома и сбежал по невысоким ступеням в сад. Они увидели, как он пронесся по аллее и выскочил через калитку к озеру.

Наступило ужасающее молчание.

— Я прошу прощения, — произнес Джон. — Он будет наказан, ваша светлость. Он сам попросит у вас прощения. Он не понимает серьезности того, что говорит.

Джон бросил быстрый взгляд на Эстер, прося о помощи. По меньшей мере, Джонни был виновен в ужасающей грубости, а по большому счету — в измене.

— Мне очень жаль, — еле слышно прошептала Эстер. — Вы же видите, он еще так молод. Он так страдает. Я никак не ожидала, что он может такое сказать, а уж вам — меньше всего. Он прекрасно понимает, что война окончена. Он не активный роялист. Мы все здесь преданы парламенту.

Ламберт откинулся в кресле и взял бокал вина.

— О, нет никакой нужды извиняться, — мягко сказал он. — Много народу по всей стране думают сейчас так же, как и он. Потребуется время, чтобы улеглись эмоции. И хватит, достаточно уже судов по обвинениям в измене. У мальчика сильные чувства, тяжело проиграть целых два сражения, когда тебе нет еще и — сколько ему? — двадцати? Он получил этот шрам в битве при Вустере?

— Да, задело пикой, — сказала Эстер. — Слава богу, глаз остался цел. К тому времени, когда он вернулся домой, почти все зажило. Ему только восемнадцать. Простите, ваша светлость. Его юность прошла в тени войны.

— Он как раз в том возрасте, когда мир видится черно-белым, — спокойно заметил Ламберт. — В настоящей жизни не все так просто. Если бы Карл Стюарт пообещал нам хотя бы половину того, что он наобещал шотландцам, он мог бы спокойно вернуться домой, на свой трон. Но мы не можем доверять ему. Те из нас, кому пришлось иметь дело с его отцом, прекрасно помнят, что Стюарту гораздо легче пообещать, чем потом выполнить обещанное. А сын еще хуже отца по части отказов от обещаний и нарушений обязательств. Он совсем неподходящий пример для Джонни, и уж вовсе недостоин того, чтобы мальчик посвятил ему свою жизнь.

— Я знаю, — печально заключила Эстер. — Но, боюсь, я не в силах переубедить его.

Джонни не вернулся к обеду. Эстер накрыла стол, проследила за тем, как подавали обед, потом сама поела на кухне и наконец вышла в сад поискать сына.

Она знала, куда идти. Он лежал в маленькой весельной лодке, перекинув длинные ноги через корму, глядя в небо, на бледно-голубом фоне которого уже появились первые серебряные звезды.

Эстер села под тем самым деревом, куда они с Джонни приходили кормить уток, когда он был таким счастливым маленьким мальчиком. Прежде чем заговорить, она какое-то время наблюдала за еле двигающейся лодкой.

— Плохо ты поступил, Джонни. Тебе придется извиниться перед лордом Ламбертом. Он — хороший человек, он был добр ко мне.

Лодка слегка покачнулась, когда он приподнялся, увидел ее и снова лег на днище.

— Я знаю, что не прав. Я попрошу у него прощения за свои слова.

— Глупо было вдруг наброситься на него с бранью. Того, что ты наговорил, хватило бы для обвинения в измене.

— Не только меня, но и тысячи других.

— От этого не легче.

Лодка стала раскачиваться тише и медленнее.

— Знаю, — сказал Джонни. — Я сожалею. Я скажу, что сожалею о своих словах, и отцу скажу, и его светлости. Я больше так не буду.

Она ждала. Где-то в саду монотонно покрикивала сова.

— Ты не замерз?

— Нет.

— Проголодался?

— Нет.

— Ты пойдешь домой?

— Немного погодя.

Эстер помолчала.

— Видишь ли, Джонни, сомневаюсь, что даже сам Карл Стюарт переживает больше тебя. Из того, что я о нем слышала, он — легкомысленный человек, который шутя переходит от политических интриг к танцам и, пожалуй, предпочитает танцы. Он проигрывает деньги, собранные для него людьми, рисковавшими своими жизнями. Его друзья пожертвовали ради него и всеми своими состояниями, и даже жизнями. А он по-прежнему наряжается в самые роскошные одежды, отправляется на балы и бесстыдно гоняется за женщинами. Он — пьяница, игрок и распутник. Он — молодой человек, и ты — молодой человек. Но он к своему делу относится крайне легкомысленно. Разве ты должен печалиться о нем? Зачем грустить больше, чем он сам?

— Дело не в этом.

Голос Джонни разнесся над неподвижной водой. Она едва могла рассмотреть силуэт лодки в сгущавшихся сумерках.

— Все, что ты о нем говоришь, правда. Я провел с ним под Вустером достаточно времени, чтобы понять, что он действительно легковесен, как ты говоришь. Легкомысленный и легковесный. Но я печалюсь не о том, что потерял его как человека. Я печалюсь о потере всего, что мы понимаем под монархией. Потеря двора, потеря нации под одним правителем, потеря красоты Церкви, музыки и цвета, потеря уверенности в том, что у каждого человека есть хозяин. Потеря садов, потеря дворцов. Потеря наших садов.

— Но у нас все-таки есть Ковчег, — сказала она.

— Всего лишь один маленький сад, скорее ферма, чем сад, — сказал он пренебрежительно. — Да, наша репутация как великолепных специалистов по выращиванию лука неоспорима. Но что это значит для семьи, которая делала Отлендс, или Хэтфилд, или Теобальдс. Да даже Уимблдон. А все, что у нас есть сейчас, — это крохотная полоска земли, и никто больше не собирается разбивать великие парки.

— Люди снова будут заниматься парками, — сказала она. — В стране наступил мир, и люди снова будут сажать сады и парки.

— Репу они будут сажать, — предсказал Джонни. — И кабачки. Точно так же, как сейчас отец для них эти сорта выращивает. Видел я, что сотворили с дворцом в Отлендсе, видел, как там весь парк выкопали под корень, розу за розой. Теперь и само здание снесут, а канал засыплют камнями. И ведь даже никто не попытается построить на этом месте что-нибудь другое, такое же красивое. Мне больше нечего делать со своей жизнью, мне больше нечего делать в этой стране. Я — садовник. Садовник, которому нужны великолепные дворцы. Медицинский сад и грядка с овощами для меня недостаточно.

— Ты найдешь что-нибудь, — попыталась увещевать его Эстер. — Найдешь свое место в жизни. Пусть даже не в нашем саду и не в саду, достойном короля. Ты молод, ты найдешь свое место.

— Но я никогда уже не стану королевским садовником в Англии, — медленно сказал он. — Это было мое наследство, а теперь я не могу получить его. Для меня ничего не осталось.

Лодка слегка дрейфовала к другой стороне озера. Эстер помолчала, вбирая покой и умиротворенность, царившие вокруг: небо медленно становилось из голубого синим, цвета виргинской традесканции. Звезды были похожи на головки серебряных булавок, разбросанных по темно-синей ткани. Вечерний воздух, напоенный ароматом сбитых ветром яблок и поздних желтофиолей, прохладно касался ее щеки.

— Помню, когда ты был маленьким, мы проводили здесь с тобой целые дни, — нежно сказала она. — Ты, бывало, просто умолял, чтобы мы пошли сюда кормить уток.

— Помню, — сказал он, и голос его был едва громче шепота. — Помню, мы кормили уток.

Она подождала еще. И когда он больше ничего не сказал, встала на ноги.

— Может, мне еще побыть с тобой? — мягко спросила она. — Хочешь, чтобы я осталась?

— Нет, — сказал он, и казалось, что голос его доносился издалека. — Я немного хочу побыть один, мама. Я вернусь, когда снова смогу быть веселым.

Джонни не вышел к завтраку.

— Где он? — потребовал Джон. — Я думал, он извинится перед лордом Ламбертом еще вчера вечером.

— Может, он ушел в Ламбет и задержался там допоздна? — дипломатично ответила Эстер и приказала кухарке поискать Джонни.

Мэри Эшмол, на весь сезон снявшая у них комнату со столом, потянулась за ломтиком бекона.

— Ох уж мне эта молодежь, — снисходительно заметила она.

Они слышали, как кухарка с трудом взбиралась по лестнице, потом скрип половиц над головами, когда она открыла дверь в комнату Джонни, потом ее шаги, потом она спустилась по лестнице обратно. Когда кухарка появилась в комнате, лицо ее светилось озорством.