Фаворитка короля

Так мне рассказывали.

Эдуард был обряжен в белые и красные шелка — цвета его королевских эмблем — и сверкавшую золотыми нитями парчу; красной парчой был обит и сам гроб. В могилу его провожали колокольный звон, множество факельщиков и вывешенные по пути на каждом доме черные траурные полотнища, которых хватило бы на рясы всем монахиням, сколько ни есть их в христианском мире. Поминальная трапеза обошлась в пять сотен фунтов — в то время, когда под заборами Лондона лежали вповалку умирающие с голоду. Вот такая бездумная расточительность. Но почивший король был добрым человеком, и лондонцы не стали ворчать на бесполезные траты. Отчего не помянуть добром жизнь ушедшего короля? Те, кто провожал его в последний путь, отбросили воспоминания о принесших одни неудачи последних годах, проведенных им в уединении, — когда кому-нибудь из них удавалось хоть мельком увидеть монарха за эти годы?

А что же я?

Разве не следовало позволить и мне проводить его в последний путь? Я собиралась это сделать, но мне очень ясно дали понять, что мое присутствие нежелательно. Противоречит приличиям. Это мне без обиняков сообщил гонец от матери малолетнего короля — сообщил с таким каменным лицом, как будто механически затвердил наизусть каждую строчку сурового приказа. Вероятно, так оно и было.

А что, написать бумагу эта жалкая Джоанна не могла? Могла, конечно, но это подразумевало бы признание меня равной, а на такое она ни за что не пойдет. Даже если бы она лежала на смертном одре, а я протянула ей лекарство, дарующее жизнь, то и тогда, готова поклясться, она плюнула бы мне в лицо.

— Вы не должны приезжать в Лондон на погребальную церемонию, мистрис. — Хорошо хоть гонец дал себе труд спешиться и подойти к крыльцу, где я его ожидала, а то я уж было подумала, что он прокричит свои вести прямо из-под арки ворот. — Не подобает идти за гробом тому, кто не принадлежит к королевской фамилии. Его величество король Ричард повелевает вам не въезжать в Лондон, пока будет идти прощание с усопшим монархом.

— Его величество?

— Он самый, мистрис. — Ни один мускул не дрогнул на лице вестника, но мы оба знали, как обстоит на самом деле.

— Я обдумаю эту просьбу.

Гонец ошарашено взглянул на меня, однако в Вестминстере он, вероятно, смягчил мой ответ. Я же тем временем призывала все беды на голову злобной Джоанны. Но теперь она имела власть приказывать от имени сына, я же находилась в опале. Я должна оставаться в Палленсвике, где рядом со мной снова был Виндзор. Проводив взглядом гонца, покидающего принадлежащие мне земли, пока тот окончательно не скрылся из виду, я лихорадочно взялась за дело.

Приказала на завтра приготовить мою барку и охрану, а сама бегом поднялась на второй этаж, в свою комнату — подобрать одежды, в которых прилично провожать Эдуарда. Но не успела отбросить и трех платьев (одно было слишком поношенным, другие слишком нарядными), как в дверях появился Виндзор.

— Я не знала, что вы здесь, — сказала я, погруженная в свои размышления. — Мне казалось, вы ускакали проверить, как идет ремонт колеса на мельнице.

— К чертям мельницу вместе с колесами! Не смейте этого делать! — приказал он безо всякого вступления.

— Чего «этого»?

— Не делайте из меня дурака, Алиса! Я вас насквозь вижу! Не смейте уезжать!

Значит, он разгадал мои намерения. И как ему удавалось читать мои мысли? Ни у кого другого это не получалось. Я не сводила глаз с того, что держала в руках, прикидывая, подойдет ли отороченное мехом сюрко к платью из черного шелка.

— А почему, собственно? Разве я обязана беспрекословно подчиняться Джоанне?

— Не смейте уезжать, — ответил Виндзор, бросив на меня устрашающий взгляд, — потому что мне вовсе не хочется навещать вас завтра к вечеру в темницах Тауэра!

— Так не навещайте меня. Я не стану ожидать вас. — Злясь и на Джоанну, и на мою собственную слабость (ей ведь удалось обидеть меня, чего она и добивалась!), я сердито разложила одежды на кровати, потом стала рыться в сундуке в поисках подходящей обуви.

— Значит, вы признаете, что дело может кончиться Тауэром?

— Ничего я не признаю. Просто знаю, что мне нужно ехать, — и все!

— И вы никогда не принимали добрых советов, правда?

— Ваш совет я приняла, вышла за вас замуж — и к чему это привело! Целое море врагов, да к тому же еще и опала! — Разумеется, это было совершенно несправедливо, но мне хотелось излить на кого-то свою злость. Я выпрямилась, уперла руки в бока и посмотрела на него — станет ли он спорить?

Стал, конечно стал.

— Я полагаю, вы прекрасно умели наживать себе врагов и без моей помощи.

Я набрала в грудь воздуха, принимая его рассчитанный вызов.

— Это правда. — И слабо улыбнулась, потому что от одного взгляда на Виндзора, сильного, уверенного в себе, заполнившего весь дверной проем, сердце стало не так сильно болеть. Я быстро повернулась к нему спиной: мне вдруг очень захотелось его, захотелось сказать ему, как сильно я его люблю, только на это я не осмелилась.

— Вы любили его, правда? — Это был не столько вопрос, сколько утверждение.

Удивленная, я оторвала взгляд от пояса, расшитого неяркими узорами: отдать дань уважения Эдуарду нужно, соблюдая меру в каждой детали.

— Да. Любила. — Я задумалась над тем, что хочу сказать, и стала объяснять — не только Виндзору, но и самой себе: — Он был настоящим мужчиной во всех отношениях. Храбрым, рыцарственным, щедрым на внимание и привязанность. Он держался со мной как с женщиной, которая ему небезразлична. Он был верным, имел твердые убеждения и… — Я оборвала себя. — Вам неприятно все это слушать.

— Достойное надгробное слово!

— Если угодно, да. А вы ревнуете? — Теперь я уже совсем забыла о тяжелом поясе, который еще держала в руках, вскинула голову и внимательно посмотрела на Виндзора. Никакого сомнения: вся атмосфера в комнате пропиталась ревностью, такой же жаркой, как сияние драгоценных камней на королевской короне. — Думается, вы не отличаетесь ни верностью, ни твердыми убеждениями, если только это не сулит выгоды.

Теперь я бросила ему перчатку. Поднимет ли он ее?

— Черт побери, Алиса! — воскликнул он с такой горечью, что у меня мурашки побежали по коже.

— Значит, все-таки ревнуете!

— Нет, если только вы стремитесь ко мне сильнее! — ответил он, немного подумав. Это заставило меня рассмеяться.

— Стремлюсь. Вы и сами знаете. — Это прозвучало чересчур откровенно — Виндзор всегда умел удивлять меня, — а признаться в страсти гораздо легче, чем в любви. При таком раскладе я сохраню власть над собой. — К Эдуарду я испытывала любовь… глубокое уважение, но к вам я испытываю сильнейшую страсть, как и вы ко мне. Легче вам от этого?

— Возможно! Докажите свои слова!

Смягчившись под его натиском, я оставила в покое одежды, подошла к нему, и он заключил меня в свои объятия. Мы ведь очень хорошо понимали друг друга, разве нет?

— Я хочу только вас, Вилл, и никого другого, — проговорила я и прижалась к его губам.

Я надеялась, что это его убедит, и он, к моему облегчению, меня не оттолкнул, хотя я и побаивалась. Что заставляло меня так крепко любить его?

Я ведь любила его. Хотя и притворялась, что не люблю.

— Приятно слышать. — Он поцеловал меня в губы с заметной страстью. — Поехать с вами?

— Не нужно. Я поеду одна.

— И все же я настаиваю на том, что вам не…

— Вилл, не надо… — Я положила палец ему на губы.

— Хотите, чтобы я остался на ночь с вами? — спросил он, покусывая мне кончики пальцев.

— Хочу.

Он и остался.

— Я сумею вас защитить, не сомневайтесь, — проговорил он, целуя меня в шею, когда я уже доказала всю безосновательность его ревности.

— Не сомневаюсь, — ответила я, отгоняя подступающий страх: слишком могущественны могут оказаться силы, направленные против меня и против него, если он станет меня защищать. Королевское гостеприимство в подземельях Тауэра — вовсе не досужие вымыслы.