Не в сказке (СИ)

— Ты не хочешь изменять Максу, — задумчиво протянул Петр. — Но при этом ты изменяешь самому себе, потому что отказываешь себе в исполнении собственных желаний. Это не игра с огнем, Мир, это переливание из пустого в порожнее.

Страхов кончиками пальцев погладил его по щеке. — Даже не знаю, чего мне хочется больше. Пожалеть тебя или позлорадствовать, ведь на твоем месте мог быть я…

— И ты бы тогда изменял Максу? И чтобы это тогда была за любовь? — Мир чуть отклонился назад, уходя от прикосновения. — Не его вина в том, что я такой. Что мне мало его нежности. Это — МОЯ вина, — глаза потемнели, сравнявшись цветом с грозовыми облаками. — И, знаешь, что еще… Тот день, когда я был согласен, чтобы ты меня поимел, остался в прошлом.

— Не вина, — Петр покачал головой. — Не вина, Мир. Темперамент и либидо всего лишь. Тебе мало, потому что просто нежностью твоего пожара не затушить. — Он разжал объятия, отпуская такого желанного пленника. — И да… если мне захочется кого-нибудь ПОИМЕТЬ, я сниму шлюху. С тобой же мне хочется заняться сексом. И желательно не раз.

Теперь Мир вскинул бровь.

— Мило, — он сузил глаза, и вдруг подался вперед, рванул Петра на себя. — Тогда убеди меня в том, что это стоит того, чтобы потом мучиться. Я проживу без твоей страсти. А вот без Макса — нет, — уголок губ дернулся вверх, и Мир сам прижался к его губам, целуя так, как давно уже не целовал. Чтобы все нервные окончания на губах заискрили, чтобы кровь грохотала в ушах. Макс… Макс с ума сходил от таких поцелуев. Они срывали все запоры, заставляли его терять контроль. Было хорошо, но Миру было больно. И потом Макс боялся поднять на него глаза, чувствуя себя виноватым, почти насильником. И от этой его беспричинной вины Миру было больнее стократ. И он перестал. Забыл, забил свой темперамент куда-то вглубь, для Макса оставив только свою нежность и каплю, лишь каплю всей своей страсти. Как слаб он оказался, если Петр так легко и быстро заставил ее пробудиться вновь. И теперь его Мир целовал так, как когда-то Макса. Без жалости. Почти с ненавистью.

И Петр его игру принял. Жадно, жарко, больно, до дрожи в коленях, до сорванного дыхания. Так откровенно, без малейшего смущения, показывать собственное желание… раскрытыми ладонями с силой проводить по бедрам, на миг сжать напряженные ягодицы под тонкой тканью джинсов, погладить поясницу, а потом почти с грубостью оторвать от себя напряженно подрагивающего, почти звенящего, как струна, мужчину и, глядя в потемневшие глаза, шепнуть в припухшие, чуть приоткрытые после воистину безумного поцелуя губы:

— Так достаточно для тебя убедительно?

— О, да, я убедился, что ты меня хочешь. И что стыд тебе не ведом, — Мир огляделся и только криво усмехнулся, заметив ошарашенный взгляд официанта. Подобными отношениями в их время уже мало кого удивишь, но в «Бархате», похоже, подобной наглости еще не видели. — Но нет, Петр. Нет, — он вскинул на него взгляд и провел по волосам, приводя их в порядок. — Через два месяца у меня показ в Амстердаме. И если музыка мне не понравится, я откажусь. Уверен, что ты легко найдешь себе другого Дориана.

— Мне не нужен другой Дориан, Ратмир, — шепнул Петр. — Но, кажется, я с ума сойду раньше, чем ты это поймешь. А музыка тебе понравится. Но ты и сам это знаешь. Увидимся, бесенок.

Он развернулся и быстрым шагом направился к выходу, попутно сунув в карман рубашки официанта пару сотенных. За шокотерапию.

— Хочешь сказать, что если я откажусь, ты тоже откажешься от постановки? Не смеши меня, Петр Страхов, — Мир резко отвернулся от стола и, кидая взгляд на часы, устремился к выходу вслед за Петром. В три у него интервью с «Американским подиумом». И это важнее всех постановок в мире.

5.

Петр явился в гости аккурат ко вторнику. Просто пришел в театр и все. Как к себе домой. Как-будто «Луна» была его собственностью. Уверенный, дерзкий, по-прежнему красивый. Бабули-консъержки смотрели на него как кролики на удава, администратор разве только в рот не заглядывала, а никак не желавшая уходить Арина Александровна, окинув его оценивающим взглядом, оставила визитку и растворилась, оставив после себя шлейф навязчиво-сладких духов.

— За спасение из цепких Ариночкиных лапок — спасибо. За то, что уводишь моего мужчину в другой театр — получишь по наглой знойной морде. И да, я на тебя обижен, Страхов. Как долго ты уже в Москве?..

Они говорили недолго. Просто говорили и пили чай. Ни о чем, будто были совсем чужими. Будто ничего общего кроме нескольких лет в одном ВУЗе между ними не было. Ни дружбы. Ни любви. Ничего. Как живете, как погодка в Израиле… Скоро вернешься? Нет?.. А я в Берлин.

Макс с чувством угробил о стену пепельницу, когда Страхов ушел. Осталось от его посещения необъяснимое чувство горечи. И ныло, ныло под сердцем что-то. Не давало ни секунды покоя. Ни капли.

Чужие люди. Теперь они окончательно чужие. И кажется, навсегда.

***

Самолет — рано утром. До отлета Макса — вечер и ночь. Поздний вечер и ночь. Слишком мало. Слишком. Мир убавил напор воды и прислонился лбом к мокрому кафелю.

Принимать душ совместно они перестали пять лет назад. И это, пожалуй, Мира дергало больше всего. Он бесился, раздражался, они даже ссорились поначалу. Ему так не хватало ощущения скользящих по спине нежных ладоней, касаний легкой пены…

Не хватало… Но он привык, в конце концов. Забыл, как это было. Макс за спиной, его тихий смех и плеск воды. Слишком давно. Почему сейчас это вдруг всплыло в памяти? Мир зажмурился и тихо застонал. Он никогда ничего по-настоящему не боялся. Но сейчас… Он уже заранее ненавидел завтрашнее утро. После него он останется с Петром один на один на две недели.

Петром, который как будто наверняка знал, что Мир, прослушав музыку, согласится. Что она, однажды прозвучав, не позволит ему просто уйти. Знал и, как эта самая музыка, был, звучал рядом, постоянно, каждую минуту. Шутил, смеялся, подкалывал, касался, когда никто не видел, и не так словно невзначай, а настойчиво, жадно, целиком и полностью подтверждая свое старое прозвище. Знойный Мэн. Красивый. Наглый. Тип.

Он играл, изводил одним своим присутствием, дразнил, изматывал. Особый кайф, кажется, ловил, когда удавалось поймать Мира в темном закулисье. Поймать и, вжав в стену всем телом, целовать горячо, на грани боли и нежности. И смеяться потом, когда после вот таких закулисных игр голос Мира от бешенства отказывался слушаться владельца.

О, Петр знал, что делал. Он будил в Мире ту самую страсть, которую тот однажды уже выкинул из своей жизни, оставив лишь намек. С ума сводил, будоражил кровь. И Мир, со все возрастающим отчаянием чувствовал, как рушатся запоры. И бежал, бежал… К Максу. К любимому. В его объятия, в его нежность. Вот только и от нежности осталась лишь тень. Последние дни перед отлетом Макс вертелся, как белка в колесе. Дерганный, злой, как черт, уставший. Он падал на подушку и просто засыпал, а Мир обнимал себя его руками и долго-долго смотрел куда-то в темноту. Но этого, даже этого хватало, чтобы держаться.

А теперь… Две недели без Макса. Можно уйти из спектакля, хлопнув дверью, но уже слишком поздно. Да и отец всегда говорил, что нельзя подводить людей, которые с тобой работают. Уйди он из постановки, поступи так — и потеряет уважение к самому себе.

В дверь поскребся Кис, жалобно мяукнул, и Мир выключил воду. Вышел из кабинки, вытерся полотенцем и, натянув джинсы, открыл дверь. Подхватил на руки кота и зарылся в его шерстку.

— Ну что ты… Макс опять что-то потерял и бушует?

Кот заурчал под лаской, и Мир вздохнул. На дороге собирающегося в дорогу Макса лучше не попадаться. Но у них так мало времени осталось. Так мало…

— Ненавижу смокинг! — Макс пнул диванную подушку, попавшуюся на пути, и со стоном рухнул в кресло. — Я потерял эту конченную бабочку. Я не умею ее завязывать, я ненавижу классические туфли. Надо было отказаться! Почему на официальных мероприятиях непременно надо выебываться?