Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

  Когда его наслаждение почти достигло предела, Моне пришла в голову новая фантазия, он ткнул своей мерцающей сигаретой по влажный сосок немой шведки. Переливающаяся перламутром капля молока, которая скопилась на кончике растянутого соска, потушила сигарету, но женщина, тем не менее, испустила, кончая, жуткий вой.

  Она что-то показала татарину, и тот быстрехонько освободился от нее. Вдвоем они набросились на Моню и его обезоружили. Женщина схватила шпицрутен, а татарин вооружился кнутом. С горящими ненавистью глазами, воодушевленные надеждами на отмщение, они принялись жестоко избивать офицера, подвергшего их жутким страданиям. Как Моня ни кричал и ни отбивался, удары не шадили никакую из частей его тела. Однако же татарин, опасаясь, как бы расправа над офицером не принесла трагических последствий, отбросил вскоре свой кнут и, как и его партнерша, вооружился простым шпицрутеном. От порки Монин х... стоял как вкопанный, и женщина всячески старалась попасть своей палкой князю по животу, мошонке или уду.

  В это время датчанин, муж немой шведки, заметил исчезновение своей жены, поскольку их крохотная дочурка расплакалась, не найдя на месте утешительной груди матушки. Подхватив на руки своего сосунка, он отправился на поиски жены.

  Кто-то из солдат указал ему, в какой палатке се искать, но не уточнил, что она там поделывает. Обезумев от ревности, датчанин устремился туда и, откинув полог, ворвался внутрь палатки. Его ждало не очень обычное зрелище: окровавленная голая жена в компании окровавленного и голого татарина избивали неведомого юношу.

  На земле валялся кнут, и датчанин, уложив по соседству свою дочь, схватил это жестокое орудие и изо всех сил принялся осыпать ударами свою жену и татарина, которые, крича от боли, повалились

на землю.

  Под ударами член князя уже и без того привстал, а теперь, когда Моня наблюдал за семейной сценой, он и вовсе встал торчком.

  Маленькая девочка плакала, лежа на полу. Моня схватил ее и распеленал, потом расцеловал крохотную розовую попочку и малюсенькую, полненькую и голенькую щелочку и, придвинув ее к своему елдарю и заткнув второй рукой девочке рот, ее изнасиловал; его болт разорвал в клочья нежную детскую плоть. Моня не мог сдержаться и кончил очень быстро; как раз в этот миг отец и мать, слишком поздно заметившие его преступление, бросились на него.

  Мать подхватила ребенка. Татарин в спешке оделся и был таков, но датчанин, глаза которого налились кровью, занес. над головой кнут. Он собирался обрушить на голову Моне смертельный удар, когда заметил валяющуюся на земле офицерскую форму. Его рука бессильно упала, ибо он знал, что жизнь русского офицера священна, он может изнасиловать, ограбить, но простой смертный, торгаш, который осмелится поднять на него руку, будет неминуемо повешен.

  Моня тут же сообразил, какие мысли промелькнули в мозгу датчанина. Воспользовавшись этим, он вскочил и подобрал свой револьвер. С презрительным видом он приказал торгашу спустить штаны. Потом, наведя на него револьвер, велел изнасиловать в попку собственную дочь. Как датчанин его не умолял, ему все же пришлось засунуть свой жалкий член в нежную попку потерявшего сознание младенца.

  А в это время Моня, перехватив револьвер левой рукой, вооружился одним из шпицрутенов и осыпал ливнем ударов спину немой шведки, которая вся в крови корчилась от боли. Розга падала на плоть, распухшую от предыдущих ударов, и муки, испытываемые бедной женщиной, являли собой жуткое зрелище. Но Моня с замечательной стойкостью продолжал свое дело, и его рука не потеряла своей твердости до самого момента, когда несчастный отец кончил в зад своей крохотной дочурки.

  Тогда Моня оделся и приказал датчанину последовать своему примеру. Потом он заботливо помог юной чете привести в чувство своего дитятю.

— Бесчувственная мать, — обратился он к немой шведке, — вы что, не видите, что ваш ребенок проголодался и хочет грудь?

  Датчанин махнул жене рукой, и та стыдливо извлекла наружу одну грудь и дала ее младенцу.

— Что касается вас, — сказал Моня датчанину, — будьте осторожны, вы изнасиловали у меня на глазах свою дочь. Я могу вас погубить. А посему, не болтайте, моему слову всегда будет оказано больше доверия, чем вашему. Ступайте с миром. Отныне ваша торговля всецело зависит от моей доброй воли. Если вы будете помалкивать, я окажу вам покровительство, разболтаете, что произошло здесь, — и вас повесят.

  Датчанин покрыл поцелуями и слезами признательности руну молодцеватого офицера и поскорее увел свою жену с дочкой, Мони направился к палатке Федора.

  Сони к тому времени уже проснулись и после утреннего туалет

оделись.

  Весь день шла подготовка к начавшемуся к вечеру сражению. Моня, Рогонель и обе женщины уединились в палатке Федора, который ушел сражаться на передний край. Вскоре раздались первые залпы пушечной канонады, и в лагерь стали возвращаться санитары.

  Палатку преобразовали в пункт первой помощи, а Рогонель с обеими женщинами был послан, чтобы подбирать умирающих. Моня остался один на один с тремя впавшими в бред русскими ранеными.

  Тут подоспела и дама из Красного креста, облаченная в элегантный балахон из сурового полотна с повязкой — красным крестом — на правом рукаве.

  Это оказалась красавица-полька благородных кровей. У нее был необычайно нежный, словно ангельский голос, и, услышав его, раненые обратили к ней свои блуждающие взоры, решив, что лицезрят мадонну.

  Своим нежным голоском она дала Моне отчетливые указания. Он подчинился ей, как ребенок взрослому, удивленный энергией прекрасной девушки и странным светом, струящимся иногда из ее зеленых глаз.

  Время от времени ангельское личико незнакомки вдруг ожесточалось, а чело омрачало, казалось, облачко непростительных пороков. Похоже, что невинность этой женщины была приправлена преступными наклонностями.

  Моня наблюдал за ней и вскоре заметил, что ее пальчики задерживаются дольше, чем следовало бы, внутри или на краю ран.

  Тут принесли чудовищно обезображенного раненого. Все лицо ему заливала кровь, а грудь была разворочена.

  Прекрасная санитарка со сладострастием принялась его перевязывать. Она запустила правую руку в зияющее отверстие и, казалось, испытывала животное наслаждение от прикосновения трепещущей в агонии плоти.

  Вдруг вампирша подняла глаза и увидела, что с надменной улыбкой на устах с другой стороны от носилок за ней в упор наблюдает Моня.

  Она покраснела, но он ее успокоил:

— Успокойтесь и ничего не бойтесь, я лучше чем кто бы то ни было понимаю испытываемое вами сладострастие. Я и сам нечист на руку. Наслаждайтесь этими ранеными, но не уклоняйтесь от моих

объятий.

  Она молча опустила глаза, и Моня мгновенно очутился позади полячки. Он задрал ее юбки, открыв чудеснейший зад, две половинки которого так тесно прижались друг к другу, будто поклялись никогда не расставаться.