Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

  Кельнерша, классический образчик немки из-под Брауншвейга, обладала тяжеленным задом; глядя на нее, можно было подумать, что коренастая кобылица люксембургской породы попала в компанию племенных жеребцов. Льняные волосы придавали ей очень поэтический вид, такими, должно быть, были и знаменитые рейнские ундины.

  Пряди льняных волос свисали ей до середины бедер, того же цвета лохмы полностью покрывали и мясистый лобок. Весь облик этой женщины так и дышал крепким здоровьем; солдаты почувствовали, как их члены сами по себе взяли на караул.

  Моня потребовал себе кнут, который ему тут же и принесли. Он протянул его татарину.

— Свинья некрещеная, — крикнул он ему, — если хочешь сохранить свою шкуру — не жалей шкуру этой потаскухи.

  Татарин, не отвечая, со знанием дела изучал орудие пытки, состоявшее из кожаных ремешков, усеянных металлическими опилками.

  Женщина плакала и просила по-немецки пощады. Ее бело-розовое тело содрогалось. Моня велел ей встать на колени, затем ударом ноги заставил задрать повыше пышный зад. Татарин со свистом рассек сначала кнутом воздух; потом, подняв руку повыше, замахнулся, было, с силой своим орудием, но в этот миг несчастная кельнерша, у которой не попадал зуб на зуб, звучно пернула, чем вызвала смех у всех окружающих и даже у татарина, который выронил кнут. Моня хлестнул его шпицрутеном по лицу, пробормотав:

— Идиот, я велел тебе ее пороть, а не смеяться.

  После чего он передач шпицрутен татарину и велел, чтобы набить руку, сначала немку выпороть, чем тот, равномерно чередуя удары, и занялся. Уд азиата, оказавшись совсем рядом с пышным задом пациентки, торчал как кол, но, несмотря на всю похоть, рука татарина

опускалась, не сбиваясь с ритма, гибкий прут шпицрутена посвистывал в воздухе, потом с отчетливым хлопком прочерчивал очередную полоску на натянутой коже.

  Татарин оказался настоящим художником, и следы от его ударов сплетались в сложный каллиграфический рисунок.

  Пониже спины, над самыми ягодицами постепенно отчетливо проступало слово курва.

  Все вокруг разразились бурными рукоплесканиями, а крики немки становились тем временем все более хриплыми. При каждом ударе ее зад на миг оживал, потом приподнимался, его половинки сжимались, потом разжимались и становилась видна круглая дыра, а пониже — отверстая и влажная п...да.

  Мало-помалу немка, похоже, привыкла к ударам. При каждом хлопке палки спина вяло, словно с ленцой, приподнималась, задница приоткрывалась, а п.. .да разевала от удовольствия рот, словно готовясь к посещению нежданного наслаждения.

  Вскоре она рухнула, будто задохнувшись от удовольствия, и Моня тут же остановил руку татарина.

  Он вернул ему кнут, и возбужденный азиат, обезумев от желания, принялся настегивать этим жестоким орудием спину немки. Каждый удар оставлял глубокие кровоточащие следы, поскольку вместо того, чтобы приподнимать кнут после каждого удара, татарин с оттяжкой выбирал рукоятку на себя, благодаря чему прикрепленная к кожаным лентам металлическая крошка выдирала из кожи и плоти жертвы крохотные кусочки, которые разлетались во все стороны, пятная кровоточащими капельками форму толпящейся вокруг солдатни.

  Немка уже не чувствовала больше боли, они извивалась, корчилась и сипела от наслаждения. Ее лицо раскраснелось, изо рта сочилась слюна, а когда Моня приказал татарину остановиться, от слова курва не осталось уже и следа, поскольку вся ее спина превратилась в одну сплошную рану.

  Татарин замер, выпрямившись с окровавленным кнутом в руке во весь рост; казалось, он ждал одобрения, но Моня посмотрел на него с презрением: «Ты хорошо начал, но плохо кончил. Твое произведение никуда не годится. Ты запорол его, как невежда. Солдаты, унесите эту женщину и доставьте мне одну из ее товарок в соседнюю пустую палатку. Я займу ее с этим никчемным татарином».

  Он отослал солдат, часть из которых унесла немку, а сам вместе с осужденным уединился в палатке.

  Там он принялся вдругорядь пороть его двумя шпицрутенами. Татарин, возбужденный только что развернувшимся у него на глазах зрелищем, одним из главных действующих лиц которого был он сам, недолго мог удерживать кипящую у него в яичках малофью. Под

ударами Мони его уд все выше задирал голову, и вскоре хлынувшая из него малофья заляпала весь брезентовый потолок палатки.

  В этот момент доставили еще одну женщину. Она была в рубашке, поскольку ее вынули прямо из постели. На лице у нее отражались изумление и глубочайший ужас. Поскольку она была немой, из глотки у нее вырывались хриплые нечленораздельные звуки.

  Эта красивая девушка родом была из Швеции. Дочь директора пивной, она вышла замуж за его компаньона-датчанина. Четыре месяца назад у супругов родился первый ребенок, которого мать сама вскармливала грудью. С виду ей можно было дать года двадцать четыре. Ее наполненные молоком груди — она оказалась на диво хорошей кормилицей — так и выпирали из-под рубашки.

  Как только Моня завидел красотку, он тут же отослал доставивших ее солдат и задрал на ней рубашку. Пышные ляжки шведки, словно колонны, поддерживали замечательное сооружение, нежно курчавились золоченые завитки волос. Моня приказал татарину высечь женщину, пока сам он будет ее отсасывать. Удары градом посыпались на руки немой красавицы, но рот князя, прильнувший к ее полярной п...де, не упустил ни единой капли из пролитой ею любовной росы.

  Потом он, предварительно сняв рубашку с пышущей жаром женщины, улегся голышом на кровать, а она обосновалась сверху. Уд Мони глубоко погрузился между ослепительной белизны бедрами. Ее упругая и массивная жопа ритмично поднималась и опускалась. Князь взял в рот одну из набухших грудей и принялся высасывать восхитительное молоко.

  Не остался в стороне и татарин; со свистом рассекая розгой воздух, он принялся осыпать хлесткими ударами оба полушария еще девственного глобуса немой, чем только усилил ее наслаждение. Он лупцевал свою жертву как одержимый, исполосовав этот изысканный зад, без всякого почтения покрыв отметинами белизну ее очаровательных пухленьких плечей, прочертив канавки у нее на спине. Уже немало наработавшийся Моня наслаждался не спеша, и немая, доведенная до исступления палкой, кончила пятнадцать раз подряд, пока он добирался на перекладных.

  После чего он поднялся и, увидев, что татарин как нельзя далеко зашел в эрекции, приказал ему по-собачьи покрыть прекрасную кормилицу, каковая казалась ничуть не удовлетворенной, а сам тем временем, схватив кнут, окровавил спину солдата, который от наслаждения испускал ужасающие крики.

  Татарин не бросил тем не менее своего поста. Стоически перенося удары, наносимые ужасным кнутом, он без устали копошился в любовном гнездышке, в котором вполне уютно обосновался. Пятикратно преподносил он там свои горючие дары. Потом замер, наконец, в неподвижности на теле все еще охваченной сладострастной дрожью женщины.

  Но князь не оставил его в покое, он зажег сигарету и начал прижигать разные места на лопатках и плечах татарина. Потом поднес зажженную спичку ему под яички, и этому ожогу выпала участь воодушевить несгибаемый член. Татарин устремился к новой разрядке. Моня вновь подхватил кнут и принялся изо всех сил стегать соединенные воедино тела татарина и немой женщины; хлынула кровь, удары с громким шлепаньем сыпались один за другим. Моня ругался по-французски, румынски и русски. Татарин жутко наслаждался, но в его глазах промелькнула ненависть к Моне. Он знал язык глухонемых и, взмахнув рукой перед лицом своей партнерши, подал ей какие-то знаки, которые та поняла как нельзя лучше.