По расчету (СИ)

Найдя деньги, альфы догадались, что именно защищал мальчонка.

— Ах ты шлюха, да ты ведь не честь свою сомнительную защищал! Деньги! Продажная ты тварь.

Мальчик не выдержал.

— Эти деньги — единственное, что у меня есть! Без них я сдохну с голоду в лесу! Как мне теперь быть? Ни в один трактир меня не впустят! — голос его срывался, то взвиваясь до визга, то падая до рыка.

Альфы смеялись. Мешок с серебром давно скрылся в складках плаща одного из них.

— За твои жалкие гроши тебя и так бы никуда не впустили. Ничего, тебе в любом случае пришлось бы дать трактирщику, чтобы он тебе позволил переночевать хотя бы в сарае. Так что не ной.

Доминик молча исподлобья смотрел на них. Из кареты донёсся тихий властный голос:

— Довольно. Оставьте его.

Напоследок ещё раз ударив Ника в живот альфы послушно скрылись в темноте кареты. Омега упал в дорожную пыль, хрипя и пытаясь восстановить дыхание. Карета уехала, мальчик так и остался лежать на дороге, избитый и униженный, а люди всё проходили и проходили мимо, не обращая на него никакого внимания.

Наконец стемнело. Доминик нашёл в себе силы подняться и побрёл в сторону города, хотя надежды на то, что ему позволят снова провести ночь на сеновале уже не было. Пёс понуро плёлся рядом, тихо поскуливая от боли. Несколько часов они медленно продвигались по дороге к городу. Омега едва мог переставлять ноги — тело ломило от побоев, лицо жгло огнём, веки слипались. Перед глазами становилось всё темнее, и вскоре Доминик без сил повалился на обочину. Сознание утекало, он напоследок заметил, что пёс жарко дышит ему в лицо. Через мгновение его накрыла темнота.

========== Глава 3. Отец ==========

Когда Ник пришёл в себя, первое, что он ощутил, были холод, сырость и жёсткая поверхность, на которой он лежал лицом вниз. Медленно шевельнувшись, омега вскрикнул от боли, пронзившей его острой вспышкой с ног до головы. Всё тело ломило, голова болела нестерпимо, а во рту пересохло. И было холодно. Очень, очень холодно. Доминик нашёл в себе силы открыть глаза и приподняться на локтях, преодолевая резкую боль, но ничего не увидел. Вокруг было темно: ни окон, ни светильников не было в этом затхлом помещении. Юношу охватил безотчётный ужас — эта сырая мрачная пустота вызывала самые неприятные и жуткие мысли, так или иначе связанные с потусторонним миром. Мальчику даже почудились звуки — вот что-то скрипнуло в темноте, вот раздался тихий шорох. Сердце ухнуло куда-то вниз, и Доминик судорожно сглотнул. Пошарив руками вокруг себя, он обнаружил только каменный пол, на котором он и лежал. Медленно, постанывая от боли, он попытался встать. Сначала сел на колени, потом, упираясь руками в пол, поднялся на ноги, пошатнулся, чуть не упал, но, всё же, сумел устоять. Дав себе пятиминутную передышку, он выставил перед собой руки и пошёл вперёд, ощупывая ногой пол, прежде чем сделать следующий шаг. Несколько шагов — и он упёрся руками в каменную стену. Прошёл вдоль неё, ведя рукой по холодным камням, дошёл до следующей. Так, медленно обойдя комнату по кругу, он пришёл к двум выводам — во-первых, комната очень мала, несколькими большими шагами можно пересечь её по диагонали, а во-вторых — скорее всего, это тюремная камера.

Уяснив для себя, где он находится, Доминик, с одной стороны успокоился — потусторонним тут и не пахло, а с другой стороны начал напряженно размышлять, за что именно его арестовали. Ничего противозаконного он не делал, пёс, бросившийся под колёса кареты, не мог бы послужить причиной ареста, тем более что за это на нём уже и так отыгрались. От размышлений голова разболелась ещё сильнее, юноша обессиленно прислонился спиной к сырой каменной стене и сполз на пол. Мысли спутались, но одна была достаточно отчётлива — где теперь пёс? Один, старый, голодный и больной — удар сапогом точно не обошёлся ему легко. Может, он уже мёртв. Единственный друг. Единственный, кто, как казалось, пробудет с Ником долго. А теперь вот он, Ник, сидит один в каталажке. Совершенно один. Слёзы непроизвольно покатились по щекам, а омега и не пытался их унять. Теперь у него никого не осталось. Да и что будет с ним самим — неизвестно. Юноша зябко поёжился, пытаясь хоть как-то согреться, потом подул на дрожащие замёрзшие пальцы. Если бы он мог рассмотреть их в темноте, то увидел бы, что они совершенно красные. Дуть долго не получилось — голова закружилась, и начавшие было отогреваться пальцы снова замёрзли. Доминик с тихим всхлипом завалился на бок и свернулся клубочком, совершенно подавленный, с головой накрытый волной отчаяния.

***

В комнате, ярко освещённой свечами, за столом сидела семья. Альфа, красивый мужчина в возрасте, с сурово сведёнными бровями, прямым носом и аккуратной чёрной бородкой, сидел во главе стола. По правую его руку сидел омега, моложе мужа лет на десять, чья красота была затемнена бледностью, страдальческим выражением лица и красными припухшими глазами. Притихший ребёнок лет пяти сидел слева от отца, не поднимая глаз, и лениво ковырялся в тарелке. Стояла звенящая тишина, слышно было только стуканье ложек и тихая возня мальчика, который пытался скинуть собаке под стол кусок мяса. Отец прикрикнул на сына, чтобы тот сидел смирно, и этот возглас, резко нарушивший тишину, сломил попытки омеги держать себя в руках, и он, прежде скорбно молчавший, в слезах уронил голову на руки. Ребёнок тоже заплакал, сам не зная почему, но разделяя с родителем его горе. Отец семейства молча наблюдал, как плечи его омеги сотрясались рыданиями, и впервые не мог утешить. Просто потому что причиной этих слёз был он сам. Он чувствовал свою вину, он был растерян и не знал, что делать. Муж не примет его утешений — слишком зол. Да и это не может исправить того, что произошло. Однако альфа понимал, что долго так продолжаться не может. Он положил руку на плечо мужа, погладил по спине. Тот не оттолкнул, не дёрнулся, просто продолжал глухо сдавленно плакать.

— Альвин… Послушай меня. Успокойся.

Омегу как ужалили. Он подскочил, обратил к мужу заплаканное злое лицо и сжал кулаки.

— Успокоиться? Ты советуешь мне успокоиться?! Ты с ума сошёл? Как ты можешь сам быть таким спокойным сейчас? Ты же… ты… ты…

Рыдания сдавили горло Альвина, он закрыл лицо руками. Альфа глянул на сына, одними губами произнёс:

— Иди к себе.

Когда мальчик поднялся по лестнице и хлопнула дверь в его комнату, альфа снова повернулся к мужу.

— Прошу тебя, пожалуйста, не плачь. Ну послушай же! — он взял в большие тёплые ладони лицо омеги и заглянул в глаза. — Я знаю, что совершил ошибку. Я знаю. Я виноват перед тобой и перед ним. Я погорячился, вспылил. Это не оправдание, да, но то, что я сказал — я сказал сгоряча. А он принял за чистую монету. Он ушёл, но я был уверен, что он вернётся через пару часов — в такой-то дождь. Он не вернулся, и я искал его. Ты же знаешь, что искал. Но не нашёл. И вчера искал. Его нигде нет. Он ушёл достаточно далеко. Но мы найдём его, потому что прошло всего два дня. Завтра я поеду в город, узнаю, был ли он там. Хорошо?

— Ещё бы ты не поехал, — Альвин утёр слёзы. — Как, ну как ты мог? Он же твой сын! Да, он сделал глупость, возможно, его и надо было наказать, но не выгонять же! Да и ему каково? Омега абы под кого не ляжет. Значит, он влюбился, а его обманули, ранили его чувства. А ты, дубина бесчувственная, этого не понял. Где тебе. Почему ты не позвал меня?! Ты даже не дал мне с ним поговорить! Идиот… Бэн, ну какой же ты идиот… Где он теперь? Что с ним? А вдруг он на улице, сейчас холодно! Ночь. А он не взял с собой ни денег, ни еды… Что же нам делать, Бэн… Что же делать…

Омега, распалённый этой длительной тирадой, не заметил, что уже давно сидит, опустив голову на плечо мужа, а тот осторожно обнимает его. Рядом с человеком, с которым Альвин прожил почти двадцать лет, было надёжно, и он понемногу успокоился. Раз муж сказал, что найдёт — значит найдёт. И никуда Доминик не денется. И плохого с ним тоже ничего не случится. Утерев вновь набежавшие слёзы тыльной стороной ладони, омега встал и пошёл уложить спать младшего сына, альфу, вылитого папашу. Только волосы рыжие, как и у Ники — в него, в Альвина. Зайдя в комнату, он подошёл к кроватке, на которой сидел малыш, и взял его на руки. Мальчик уже засыпал, и нужно было только уложить его под одеяльце, напеть пару куплетов незатейливой песенки и поцеловать на ночь.