Бард, который ничего не хотел (СИ)

Костеря неблагодарную тварь, на чем только Белый Свет держался, виртуозно и вдохновенно, менестрель выкарабкался на берег и обессиленно растянулся, постанывая от боли в раненом колене и изодранных руках и плечах[3].

Спасенный словно того и ждал: моментально убрав когти, он сошел с поверженного барда на берег, словно гросс-адмирал с флагмана – неспешно и важно, точно занимался этим всю свою жизнь, и иначе и быть не могло. Отойдя на несколько шагов – своих, не человеческих – он подождал, пока миннезингер поднимет голову, и также неспешно и важно отряхнулся, орошая дождем соленой воды физиономию своего спасителя.

Издав разъяренное рычание, Кириан потянулся схватить наглеца, чтобы скинуть обратно в пролив, но бывший утопленник оказался проворней, и пальцы поэта сомкнулись на пустом месте. Грациозный взмах хвоста – и вторая порция брызг нашла нового хозяина.

- Да чтоб тебя сиххё забрали… – по старой привычке выругался Кириан и по новой дополнил: … - в Улад!

В ответ на него бесстрастно уставилась пара зеленых светящихся глаз.

- Дудки-лютни-балалайки!.. - с отвращением сплюнул песком поэт: – Кошка! Я рисковал утонуть такой чудной ночью в не менее чудной лунной тропе и попасть в совсем уж пречудный Лунный Град Уставших Душ ради какой-то драной кошки! Чудесненькое завершеньице так замечательненько развивавшегося вечерка! Ну вот хоть пойти и утопиться!..

Страдальчески кряхтя и кляня свою зловредную истязательницу-судьбу, менестрель поднялся и похромал домой. Но прежде он сделал остановку в ближайшем кабаке, купил двухлитровую бутыль дешевого, как редька, и такого же ядреного сидра[4], и по дороге использовал его по назначению. Весь до последней капли.

Ощущение себя пробудилось в Кириане как предчувствие катастрофы. И она не замедлила явиться с первой попыткой открыть глаза: омерзительная волна выпитого, помноженного на всё съеденное на этой неделе, словно экспресс-цунами, подступила к горлу, проскочила по инерции путь высвобождения и ударила в мозг, заливая извилины и островки серого вещества, едва различимые в тумане низкосортного алкоголя. Бард охнул, хватаясь за голову, и с грохотом низвергнулся с кровати на пол. Лоб его встретился с чем-то твердым, вызывая краткое, но безжалостное мозготрясение с последующим вспоминанием вчерашних событий, и теперь уже не ох, но стон вырвался из стиснутых губ поэта.

Свинильда.

Свини.

Его мечта, его надежда.

Ушла от него.

Чтобы не сказать, бросила.

Утопающего среди корзин и дохлых кошек.

То, что кошка была не дохлая, память и плечи напомнили ему очень быстро, но сей факт лишь усугубил трагизм ситуации.

Свинильда ушла, а кошка не сдохла…

Мыча от боли душевной, замешанной на боли головной, менестрель разлепил глаза и тихо порадовался, что вчера перед уходом из дома закрыл ставни, и ослепительное октябрьское вечернее солнце теперь бессильно ярилось за толстыми, хоть и щелястыми досками.

Следующая мысль – о том, что если уж открыл глаза, то надо вставать, заставила едва раскрывшиеся очи сомкнуться заново.

Встать?..

Нет.

Остаться.

Умереть.

Уснуть.

Уснуть – и видеть сны.

Вот только какие сны в похмельном сне приснятся?..

Миннезингер очень сильно подозревал, что наполнены они будут кошмарами вроде уходящей в закат неверной милой, размахивающим кулаками пьяненьким рыцарем и злорадным зеленым кошачьим взглядом. Прямо как сейчас.

Сейчас?..

Застигнутый врасплох невесть откуда взявшимся сравнением, Кириан снова разлепил одно веко. Второе распахнулось тут же и само собой, потому что перед носом его сидела, неприязненно разглядывая, кошка, а рядом стояла запотевшая кружка из толстого прозрачного стекла. Внутри ее сияло и переливалось нездешним блаженным светом нечто полосатое, черно-желто-красное, покоившееся на крупных кубиках льда. И если кошка была посланником проклятых сиххё[5], то кружка и ее содержимое – сомнений не оставалось – приветом от добрых гвентянских духов.

Чем он заслужил такую благосклонность потусторонних сущностей, доселе показательно его игнорировавших, менестрель не знал – и гадать не решился[6]. А вместо этого он неуклюже уселся, навалившись боком на ножку кровати, и схватил послание небес трясущимися руками.

Как он и предполагал, послание состояло из толстого слоя бхайпурского перца, апельсинового и томатного соков и нескольких ложек уладского соуса и покоилось на полдюжине кубиков льда. Насладившись видом напитка, бард жадно припал к краю. Чудесная смесь нектаром пролилась на душу и подбородок.

- Ещё… - не открывая блаженно зажмуренных очей, Кириан протянул кружку и с восторгом, лишь позже перешедшим в изумление, почувствовал, как она снова наполнилась.

Он запрокинул голову, и вторая порция живительной жидкости последовала за первой с еще более целительным эффектом. Менестрель томно замер – работали только губы, с неприличными звуками высасывая последние капли коктейля, и поэтому когда незнакомый женский голос с уровня пола вопросил: «А где «спасибо»?», руки дрогнули, кружка соскользнула, и двойная доза льда высыпалась в расстегнутый ворот рубахи.

Кириан подавился криком, сипло хватая воздух ртом, глаза его вытаращились, живот втянулся, а кружка, зацепившаяся ручкой за пальцы, сорвалась, описала невероятную траекторию, влетела в раструб саксофона на другом конце комнаты и осталась там сидеть сурдинкой.

- Весьма эффектно, - сухо заметил тот же голос. – Но простой благодарности вполне бы хватило.

- Что за?.. – ошалело моргая, Кириан обвел взглядом спальню: кровать за его спиной, одежный шкаф с распахнутыми настежь дверцами, стены, увешанные музыкальными инструментами, как кабинет иного герцога – охотничьими трофеями, письменный стол, стул и пара кресел у окна, книжные полки, вешалка для шляп, тумбочка… Не то, что взрослой женщине – ребенку спрятаться негде! Да что там ребенку – кошке не…

И тут взор его, словно примагниченный, метнулся к кошке. Обыкновенной, серо-полосатой, пушистой, со светлой манишкой и лапками в такого же цвета перчатках.

Кошке, которой взяться у него по всем правилам логики и рассудка, было неоткуда.

Кошке, которая, наплевав на логику и рассудок, сидела в трех шагах от него и неодобрительно рассматривала изумрудным взглядом.

Кошке, которая только что с ним говорила.

Менестрель страдальчески скривился и втянул голову в плечи: неужели это всё же не кошечка, а белочка? Но ведь, вроде, и выпил он мало… и всего-то один день пока еще пропил… вроде бы… и даже не день, а вечер, что в часовом выражении в несколько раз меньше добротно пропитого двадцатичетырехчасового дня, сиречь, суток…

Кошка приоткрыла рот, и розовый язычок мелькнул за белыми острыми зубами. Бард с ошеломлением понял, что она смеялась.

- Я, конечно, предполагала, что всё будет непросто… Но не думала, что настолько.

Руки поэта опустились, забыв вылавливать лед, и полые кубики таяли теперь на животе беспрепятственно, медленно пропитывая рубаху и штаны.

«Нет, это не белочка», - совершенно точно понял он, - «это полный привет».

- Привет, привет, - вздохнула кошка. – Хорошо. Во избежание дальнейших оскорбительных инсинуаций не стану больше проверять твою эрудицию… хотя было бы что проверять… и просто сообщу, как обстоят дела.

«Паршиво», - убежденно нахмурился Кириан и тут же жалобно вскинул брови и потер горло: «Выпить бы…» Но гостья, не обращая внимания на сей театр мимики и жеста, продолжала:

- Начну с того, что я не кошка.

«Я так и думал…»

- Я – кошха. И нет, я не кошка с дефектом речи, как ты не успел подумать.

Бард сконфуженно опустил глаза, но крамольная мысль о том, что перед ним – то ли плод его перепившего воображения, то ли простой обитатель гвентстонских помоек, а скорее всего, и то и другое вместе, быстро привела его в себя. А вернее, в несвойственное ему боевое настроение. Он прищурился, поднял руку, нащупал на кровати подушку, и обратным движением хотел было запустить в незваную нахалку – но подушка вдруг с грохотом обрушилась на пол в сантиметре от колена, так, что затрещала доска. Ошалевший и испуганный, менестрель попытался разжать пальцы – но не смог: те впились в чугунную наволочку железной хваткой и не отклеивались.