Нечто в лодке по ту сторону озера...

— А чо ты такой злобный-то? Аж агрессивный такой весь, — с улыбкой произнесла Ольга, обращаясь ко мне.

— Это я-то злобный? Это я агрессивный? — все так же спокойно, развалившись на диване, без каких-либо движений, ответил я, — Да вы в своей жизни еще агрессивных христиан не видели. Вы даже не представляете, на что иногда агрессивные христиане способны. Да я — это еще белый и пушистый, как одуванчик, и мягкий как поролоновый тампон.

— Тебя же Иисус Христос любви учил, — все так же улыбаясь сказала Ольга, затянувшись.

— Да, — согласился я, — А, что вы думаете, во мне любви нет что ли? Что вы думаете, я вас не люблю? Да, я вас всех здесь люблю. Я вас всех люблю — каждого. Я за всех за вас готов жизнь отдать.

— Конечно.

— Чо, не верите что ли? — я приподнялся и сел, — Да, я вас всех люблю. И если нужно будет, я на полном серьезе за каждого из вас отдам жизнь. Даже за этого упыря Виталия. Просто не надо путать понятия. Если человек любит, это не значит, что он все с рук будет спускать, если человек любит, это не значит, что он будет позволять унижать себя, оскорблять, издеваться над собой и так далее. И желание восстановления справедливости не противоречит любви. И справедливое наказание никак не противоречит любви. И чо вы, неверующие, постоянно любите пихать эту заповедь "ударившему по левой щеке подставь правую"? Да, Иисус сказал: "Ударившему тебя по левой щеке подставь правую", но… а-а-а… в другом месте он сказал своим ученикам, когда говорил, что им нужно будет куда-то пойти: "Продайте одежду и купите меч". И ученики, когда ходили с Иисусом, постоянно таскали с собой мечи. И чо? То есть Бог оставляет человеку право на самозащиту. И, да, Иисус учил любви и прощению. А в другом месте в Библии написано, что если нечестивый не познает наказания, то он не научится смирению. И это никак не противоречит любви. Вы Библию-то толком не знаете. Вы даже не знаете, чему моя вера учит, а пытаетесь кидаться тут какими-то фразами… умными. Вы даже не понимаете, о чем говорите. Справедливость, наказание, суд, самозащита, и даже чувство собственного достоинства — все это никак не противоречит любви и не перечеркивает ее. Я скажу вам, что любви противоречит — равнодушие. Безразличие. Эгоизм. Не желание понимать других. Вот это да. Вот это противоречит любви. А справедливое наказание нет.

Я оглядел всех присутствующих в комнате, затем взял с дивана газету, встал и медленно направился к кухне. Проходя мимо Виталия, я злобно хихикнул, так, как будто действительно собирался сделать то, о чем говорил, но быстро сменил оскал на тяжелый, но спокойный, взгляд и, завернув за стену, бросил газету на белый стол, сидя за которым под аккомпанемент трещащего холодильника я намеревался разгадать этот невероятных размеров кроссворд.

Я, почти одиноко, никого не трогая, сидел на кухне за белым столом и, за неимением других занятий, тупо разгадывал огромный кроссворд, который нашел Стас в той самой никому не нужной куче журналов и газет. За стеной, в гостиной, все еще продолжая играть в карты, сидел весь остальной тусняк и что-то горячо обсуждал. Я немного абстрагировался от социума, но, не теряя при этом чувства реальности, продолжал анализировать окружающую меня действительность краями своих глаз, ушей, ноздрей и других органов чувств.

Марина, находившаяся в это время в двух метрах от меня, усиленно копалась в холодильнике и, явно чем-то озадаченная, пыталась там найти нужный ей продукт.

— Так, я не поняла, а где мое молоко? — раздраженно и одновременно как-то растерянно произнесла она.

Я оторвал свой взгляд от клеточек с буковками и посмотрел в ее сторону. Марина на секунду выпрямилась, видимо, для того, чтобы ее вопрос услышали не только банки фасоли и "Дошираки", но и люди, находившиеся на кухне, и затем, снова согнувшись, с головой залезла обратно в холодильник.

"Оп-паньки" — подумал я.

— Что ж такое-то? Куда мое молоко делось? Я ведь помню, что покупала его.

Я попытался полностью абстрагироваться от действительности и погрузиться в свой кроссворд.

— Константин, ты не знаешь, кто мое молоко выпил? — все же обратилась ко мне Марина, повернувшись в мою сторону и посмотрев на меня, не давая возможности проигнорировать ее вопрос.

Жизнь забавная штука. Иногда она ставит людей в неловкие ситуации. А иногда она заставляет одних людей зависеть от других. А иногда она создает мнимую зависимость одних людей от других, сохраняя все же при этом всю неловкость ситуации — даже если она и абсурдна в этот момент.

— Знаю, — ответил я.

— Кто? — вытянула голову Марина, многозначительно упершись в меня взглядом.

— Виталий случайно перепутал полки — думал, что это общее — и по ошибке выпил твое молоко, — я развел руками и улыбнулся — Так вот, как-то вот… получилось.

— Ви-ита-а-алий, — произнесла Марина.

Она захлопнула дверцу холодильника и пошла в комнату.

Я внимательно прислушался к тому, что будет дальше.

Многообразие голосов, отчетливо слышимых за стенкой и сливающихся в один общий шум — резко стихло и прекратило свое существование в пространстве, после неожиданно заданного Мариной вопроса: "Ребята, кто выпил мое молоко?".

Наступила тишина.

"Хороший ход, — подумал я про себя, — Она ведь уже знает, кто это сделал".

— Молоко? — растерянно произнес кто-то в комнате.

— Виталий, это ты? — не дожидаясь признания, спросила Марина.

— Мариночка, извини, я случайно…

— Как ты мог?

— Да я просто полки перепу…

— Как их можно перепутать?

— Ну, получилось так, ну извини, пожа…

— Да что ты за человек такой.

— Ну что ты сразу, я тебе завтра утром новое куплю, изви…

— Мне не нужно завтра. Я сейчас хочу. Это мое молоко.

И тут я решил, что мне нужно обязательно при этом поприсутствовать. Я бросил ручку на стол, встал и уверенно направился в комнату.

— Это ты ей специально сказал, да? — зло ухмыльнулся Виталий, как только меня увидел.

Я прошел глубже в гостиную и встал напротив всей компании.

— А ты его не трогай. Он мне честно на вопрос ответил, — отрезала Марина.

Я развел руками и улыбнулся.

— Вот видишь. Я просто честно ответил на вопрос. За кого ты меня принимаешь?

Я посмотрел Виталию в глаза и снова развел руками.

— А что я должен был делать? Что? — врать? Меня спросили. Я ответил. Что еще? Что, я врать буду что ли? Я же добропорядочный благочестивый христианин. Я не должен врать. Так что…