Книги крови V—VI: Дети Вавилона

Столь обильная еда свалила бы Элейн с ног несколько дней назад; но теперь, направляясь к церкви Всех Святых, она чувствовала себя необычайно легко, будто в опьянении. И это не слезливо-сентиментальное опьянение, как с Митчем, а эйфория, от которой Элейн ощущала себя неуязвимой, словно нашла наконец в себе нечто яркое и несокрушимое, и ничто уже не в силах причинить ей вред.

Она ожидала увидеть церковь Всех Святых в руинах, но ошиблась. Здание еще стояло, стены были нетронуты, голые балки упирались в небо. Возможно, подумала она, его нельзя разрушить; может быть, Элейн и эта церковь — бессмертная двойня. Ее подозрения укрепились, когда она увидела, что церковь привлекла новую толпу — на сей раз служителей культа. Полицейскую охрану утроили с тех пор, как Элейн была здесь в последний раз. Брезентовая завеса перед входом в склеп теперь представляла собой обширный тент, поддерживаемый строительными лесами и полностью скрывающий все крыло здания. На алтарных служителях, стоявших совсем рядом с тентом, надеты маски и перчатки, на священниках, допущенных в святая святых, — глухие защитные костюмы.

Элейн из-за заграждения видела крестные знамения и земные поклоны среди паствы. Людей в защитных костюмах, когда они появлялись из-за тента, обмывали водой, и тонкий запах дезинфекции наполнял воздух ароматом вроде горького ладана.

Кто-то из зевак расспрашивал полицейского:

— Зачем эти костюмы?

— На случай заразы, — последовал ответ.

— После стольких лет?

— Неизвестно, что там может быть.

— Но ведь болезни не сохраняются так долго.

— Это чумная яма, — сказал полицейский, — Они просто принимают меры предосторожности.

Элейн слушала их разговор, и ее подмывало вмешаться. Она могла бы прояснить все в нескольких словах. В конце концов, она сама — живое доказательство того, что чума, унесшая столько людей в могилу, более не опасна. Элейн дышала могильным смрадом, прикасалась к заплесневелым трупам, и сейчас она здоровее, чем раньше. Но ведь ее не поблагодарят за откровения, не так ли? Эти люди слишком поглощены своими ритуалами и даже, может быть, возбуждены от прикосновения к ужасам; их оживление разжигается от того, что смерть еще здесь. Элейн не станет портить им удовольствие рассказами о своем исключительном здоровье.

Она повернулась спиной к священникам с их ритуалами и ладаном и пошла прочь от сквера Когда она отвлеклась от своих мыслей, то заметила знакомую фигуру, наблюдавшую за ней на углу соседней улицы. Встретившись с ней взглядом, человек скрылся, но Элейн его узнала: без сомнений, это Кэвенаг. Она окликнула его и двинулась к нему, но он, опустив голову, быстро удалялся. Она снова его окликнула. Тогда Кэвенаг обернулся с фальшивой улыбкой и зашагал обратно, приветствуя ее.

— Вы слышали, что они там нашли? — спросила Элейн.

— О да, — ответил он.

Несмотря на некоторую близость, установившуюся между ними во время последней встречи, Элейн снова вспомнила первое впечатление: он казался человеком, не испытывающим никаких чувств.

— Теперь вам уже не получить тех камней, — сказала она.

— Похоже, вы правы, — отозвался он без всякого сожаления.

Ей хотелось рассказать ему, как она собственными глазами видела чумную яму. Она надеялась, что от такого известия его лицо просветлеет, но угол солнечной улицы не подходил для подобных разговоров. Кроме того, Кэвенаг, похоже, обо всем уже знал. Он так странно смотрел на Элейн, и от теплоты их предыдущей встречи не осталось и следа.

— Зачем вы вернулись сюда? — спросил он.

— Просто чтобы взглянуть.

— Я польщен.

— Польщены?

— Тем, что моя тяга к гробницам заразительна.

Он все смотрел на Элейн, и она ощутила, насколько холодны его глаза и как неподвижно они блестят. Будто стеклянные, подумала она, а кожа — как чехол, плотно обтягивающий череп.

— Мне пора идти, — проговорила она.

— По делам или просто так?

— Ни то ни другое. Кое-кто из моих друзей болен.

— Вот как…

Казалось, ему не терпится уйти, и только опасение показаться невежливым удерживает его от того, чтобы убежать.

— Может быть, еще увидимся, — сказала она, — Когда-нибудь.

— Не сомневаюсь, — с готовностью ответил Кэвенаг и пошел прочь. — А вашим друзьям — мои наилучшие пожелания.

Даже если бы она захотела передать эти пожелания Рубену и Соне, она не смогла бы этого сделать. До Гермионы она не дозвонилась, до остальных тоже. Ей удалось лишь оставить запись на автоответчике Рубена.

Ощущение легкости, которое она чувствовала днем, ближе к вечеру сменилось дремотой. Она еще раз поела, но странное заторможенное состояние не проходило. Чувствовала она себя хорошо, ощущение неуязвимости, пришедшее к ней раньше, оставалось таким же сильным. Но иногда она обнаруживала, что стоит на пороге комнаты и не понимает, как туда попала; или глядела на вечернюю улицу и не была уверена — то ли она наблюдает, то ли за ней. Впрочем, она была по-прежнему счастлива, как и мухи, все еще жужжавшие на кухне, несмотря на наступившие сумерки.

Около семи вечера она услышала звук подъезжающей машины, а затем звонок Она подошла к двери квартиры, но не вышла открывать в подъезд. Это, должно быть, опять Гермиона, а ей не хотелось снова заводить грустные разговоры. Не нужна ей ничья компания, разве что мушиная.

В дверь звонили все настойчивее, но чем больше звонили, тем тверже становилось ее решение не открывать. Элейн присела возле двери и начала вслушиваться в голоса на лестнице. Там была не Гермиона — какие-то незнакомцы. Теперь они последовательно обзванивали все квартиры на верхних этажах, пока мистер Прюдо не спустился из своей квартиры и не открыл им дверь, что-то бормоча на ходу. Из разговора она уловила только, что дело очень срочное, но ее возбужденный мозг не хотел вдаваться в детали. Они настояли, чтобы Прюдо впустил их в подъезд, подошли к квартире Элейн, тихонько постучали и позвали ее по имени. Она не отвечала. Они еще постучали, сетуя на свою неудачу. Интересно, подумала она, слышат ли они ее улыбку в темноте? Наконец — еще немного поговорив с Прюдо — они оставили Элейн в покое.

Она не знала, как долго просидела на корточках под дверью. Когда она поднялась, ее ноги затекли и проснулось чувство голода. Набросившись на еду, Элейн уничтожила почти все утренние запасы. Мухи, кажется, успели за это время принести потомство, они кружили над столом и ползали по одежде. Она их не трогала Им ведь тоже нужно жить.

В конце концов она решила немного прогуляться. Но как только она вышла из квартиры, бдительный Прюдо тут же показался на верхних ступеньках и окликнул ее.

— Мисс Райдер, подождите. У меня для вас записка.

Она уже собиралась захлопнуть перед ним дверь, но подумала, что он все равно не отстанет, пока не вручит ей послание. Он торопливо зашаркал вниз — этакая Кассандра в домашних тапочках.

— Приезжала полиция, — объявил он, еще не дойдя до нижней ступеньки. — Они искали вас.

— М-м… Они сказали, чего хотят? — спросила она.

— Хотят с вами поговорить. Срочно. Двое ваших друзей…

— Что с ними?

— Они умерли, — сказал он. — Сегодня. От какой-то болезни.

Он держал в руке листок из записной книжки. Передавая, на мгновение задержал его в руке:

— Они оставили вот этот номер. Вам следует связаться с ними как можно скорее. — И заковылял вверх по лестнице.

Элейн взглянула на листок с нацарапанными цифрами. Пока она пробежала глазами все семь, Прюдо уже скрылся.

Она вернулась в квартиру. Почему-то не Рубен и Соня занимали ее мысли, а Мэйбери. Он видел Смерть и, казалось, избежал ее, но та семенила за ним, как верный пес, ожидающий момента, чтобы встать на задние лапы и лизнуть хозяина в щеку. Элейн села возле телефона, разглядывая цифры на листке, потом пальцы, державшие листок, и руки, которым принадлежали пальцы. Может быть, прикосновение ее слабых пальцев несет смерть? Может, из-за этого и приходили сыщики, а друзья обязаны ей смертью? Если так, скольких же людей она коснулась за те дни, что прошли после посещения смертоносного склепа? На улице, в автобусе, в магазине, на работе, во время отдыха. Она вспомнила Бернис, распростертую на полу в туалете, и Гермиону, когда та соскребала ее поцелуй, как будто знала, что он принесет несчастье. И тут она поняла ясно, до мозга костей, что ее преследователи правы и все эти дни она вынашивала дитя Смерти. Отсюда и голод, и нынешняя расслабленная удовлетворенность.