Что-то страшное грядёт

Вилл прервал свои отчаянные попытки вернуть Джиму жизнь, нажимая и отпуская, нажимая и отпуская грудную клетку. Его не страшили эти зрители в ночи — сейчас не время бояться! А хоть бы и время — эти уродцы, чувствовал он, глотали ночной воздух с такой жадностью, как будто много лет им не дышалось так вольно, так хорошо!

На глазах у Чарлза Хэлоуэя и на по-лисьему горящих, по-рачьему влажных, подернутых пленкой глазах отстраненных наблюдателей плоть мальчика, который был мистером Мраком, становилась еще холоднее, и по мере того, как смерть корчевала корни кошмаров, каллиграфические рисунки и смутные молнии набросков, скручиваясь, извиваясь и расправляясь, подобно зловещим знаменам проигранной войны, начали исчезать с кожи простертого на земле маленького тела.

Два десятка уродцев испуганно озирались, как если бы луна вдруг располнела и все прозрели; они растирали запястья, словно освобожденные от оков, разминали шеи, как будто с понурых плеч свалилось тяжелое бремя. Исторгнутые из долгого небытия, они растерянно моргали, не веря своим глазам: рассадник их недоли был простерт на земле возле выдохшейся карусели. Достань им отваги, они могли бы протянуть дрожащие руки к усмиренному смертью рту, к мраморным прожилкам лба. Теперь же они оцепенело смотрели, как один за другим их портреты, воплощения смертной алчности, злобы, мерзких прегрешений, изумрудные копии слепых в своем заблуждении глаз, искривленных муками ртов, плененных страстями тел таяли на поверхности ничтожного снежного сугробика. Вот растаял Скелет! Вот семенящий по-крабьи боком Карлик! Вот Глотатель лавы оставил осеннюю плоть, за ним последовал весь в черном Лондонский палач, вот взмыл и пропал, обратился в чистейший воздух Его Тончайшее Великолепие, Воздухоплаватель, Человек-Монгольфьер, вот разбежались ватаги и шайки… Смерть отмыла чертежную доску!

И лежит на земле просто мертвый мальчишка, без единого синяка-картинки, глядя на звезды пустыми глазами мистера Мрака.

— Ах-х-х-х…

Притаившийся в тени диковинный народец дружно вздохнул с облегчением.

Может быть, каллиопа рявкнула напоследок, точно шпрех-шталмейстер. Может быть, гром в облаках перевернулся с бока на бок во сне. Внезапно все пришло в движение. Уродцы бросились врассыпную. На север, на юг, на восток, на запад, освобожденные от шатров, от хозяина, от нечистых законов, главное — освобожденные друг от друга, они бежали, словно спасающиеся от бури поросята-альбиносы, беззубые вепри, испуганные мишки-губачи.

Должно быть, при этом каждый на бегу задел по растяжке, выдернул по колу.

Потому что небо сотряс последний вдох и предсмертный выдох, запавший рокот и вой сжимающегося мрака — то рушились шатры.

Шипя, как гадюки, извиваясь, как кобры, взбесившиеся веревки скользили, хлестали, косили траву стелющимися бичами.

Костяк огромного Главного Шатра уродцев бился в конвульсиях, мелкие кости отделялись от средних, средние от огромных, как у бронтозавра. Все колыхалось, предвещая развал.

Шатер зверинца сложился, точно черный испанский веер.

По велению ветра рушились остроконечные силуэты малых шатров на лугу.

И наконец, после минутной заминки, Главный Шатер, эта огромная меланхолическая ящероптица-наседка, захваченный низвергающимся вихрем, оборвал три сотни пеньковых змей, с треском сломал черные колья, разбросав их вокруг, будто зубы из циклопической челюсти, и захлопал сотнями квадратных метров плесневелых крыльев, как бы пытаясь взлететь, однако эту тушу, подвластную элементарному земному тяготению, неизбежно должна была сокрушить ее собственная парализованная тяжесть.

Пахнущие землей, горячие, влажные выдохи Шатра разметывали конфетти, превосходящие возрастом венецианские каналы, и комья розовой сахарной ваты, напоминавшие заношенные горжетки. Горестно вздыхая, Шатер сбрасывал свою шкуру, расставаясь с брезентовой плотью, и наконец с троекратным громом, как от пушечных залпов, рухнули вниз старинные балки, слагавшие хребет увечного монстра.

Каллиопа несуразно булькала на ветру.

Поезд стоял одиноко в поле, точно брошенная игрушка.

Высоко на еще уцелевших шестах вымпелы с намалеванными изображениями уродцев похлопали в ладони напоследок, а затем шлепнулись на землю.

Скелет, единственный из всей диковинной компании, кто еще не убежал, наклонился над фарфоровым тельцем мальчика, который был мистером Мраком, поднял его и понес куда-то вдаль.

Вилл увидел мельком, как он шагает со своей ношей через холм, испещренный следами разбежавшейся челяди Луна-Парка.

Отрывистый грохот, сумятица, картины смерти, бегущие люди… Лицо Вилла поворачивалось то туда, то сюда. Кугер, Мрак, Скелет, Карлик — он же продавец громоотводов, не бегите, вернитесь! Мисс Фоули, где вы? Мистер Кросетти, опасность миновала! Остановитесь! Успокойтесь! Все в порядке. Возвращайтесь, возвращайтесь!

Но ветер стирал отпечатки их ног на траве; глядишь, так и будут вечно бежать наперегонки с самими собой…

И Вилл снова оседлал Джима и принялся нажимать, отпускать, нажимать, отпускать его грудную клетку, потом потрогал дрожащей рукой щеку своего лучшего друга.

— Джим?..

Но Джим был холоден, как сырая земля.

Глава пятьдесят четвертая

Под холодом угадывалось тепло, белые щеки Джима чуть розовели, но пульса, сколько ни щупал запястье Вилл, не было, и сердце, когда он приложил ухо к груди, не билось.

— Он мертв!

Чарлз Хэлоуэй подошел к своему сыну и к другу своего сына и, опустившись на колени, потрогал неживую шею, недвижимую грудь.

— Нет, — нерешительно произнес он. — Не совсем…

— Мертв!

Внезапно из глаз Вилла брызнули слезы. И так же внезапно кто-то толкнул, встряхнул, ударил его.

— Прекрати! — воскликнул отец. — Ты хочешь спасти его?

— Поздно, папа, слишком поздно!

— Замолчи! Слушай!

Но Вилл продолжал рыдать.

Отец опять замахнулся и ударил. Сперва по левой щеке. Потом, сильнее, по правой.

От этих пощечин слезы все до одной разлетелись в стороны.

— Вилл! — Отец сердито ткнул пальцем его и Джима. — Прекрати, Вилл, черт побери, всей этой братии во главе с мистером Мраком, будь она проклята, им только подавай хныканье, видит бог, они обожают слезы! Господи Иисусе, да чем больше ты будешь реветь, тем жаднее они будут слизывать соль с твоих щек. Рыдай — и они будут лакать твое дыхание, как кошки. Встань! Поднимись с колен, черт возьми! Скачи и прыгай! Ори и гикай! Слышишь! Кричи, Вилли, пой, но главное — смейся, понял, смейся!

— Я не могу!

— Ты должен! Это все, чем мы располагаем. Я знаю! В библиотеке!.. Ведьма бежала, господи, как она бежала! И тем же способом я прикончил ее. Всего одной улыбкой, Вилли! Улыбка ненавистна людям ночи. В улыбке — солнце. Они не выносят солнца. Мы не должны принимать их всерьез, Вилл!

— Но…

— К черту «но»! Ты видел зеркала! В них я был одной ногой здесь, другой — в могиле. Сплошные морщины и тлен! Они запугивали меня! Запугали мисс Фоули так, что она примкнула к великому маршу в Никуда, присоединилась к глупцам, которые пожелали всем обладать! Идиотское желание — обладать всем! Несчастные проклятые болваны. И кончилось тем, что вместо всего осталось ничто, как с тем бестолковым псом, который выпустил кость, чтобы схватить отражение в воде. Вилл, ты видел сам: все зеркала рассыпались. Как тающий на крышах лед. Ни ружья, ни ножа не понадобилось, достало моих зубов, языка и легких, я расстрелял эти зеркала своим презрением! Сбил с ног десять миллионов испуганных болванов и поднял на ноги реального человека! Давай, Вилл, встань и ты на ноги!

— Но Джим… — нерешительно произнес Вилл.

— Наполовину здесь, наполовину где-то еще. Джим всегда был такой. Чувствительный к соблазнам. На этот раз зашел чересчур далеко и, возможно, вовсе пропал. Но ведь он попытался спастись, верно? Протянул тебе руку, чтобы оторваться от машины? Так давай доведем за него борьбу до конца. Шевелись!