Месяц Аркашон

Андрей Тургенев

Месяц Аркашон

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Над столиком висит фотография. Крендель в черной шляпе и барышня в сложной прическе. Кто-то из них у другого прикуривает. Прикуривание происходит извилистое. Барышня прижала сведенные лопатки к стене, запрокинула голову. Балансируя на одном каблучке, подняла вторую ногу и точно угодила коленом в разрез юбки. Руки легли сзади на бедра: будто она себя ласкать собралась. Крендель навис над ней скрипичным ключом, просунул руку под локоток подруги и уткнулся пальцами в стену чуть выше ее макушки. Колено он поднял к ее капроновому колену.

Декорации тоже вычурные: плющ, арка, тяжелый железный фонарь на стене и общее ощущение середины прошлого века. Времени, когда не было интернета и тамагочи. Коровьего бешенства, озоновых дыр и антиглобализма. Меня не было.

Две длинные сигареты. Зажав их самыми кончиками губ, вытянув по-утиному губы, герои тянут сигареты навстречу очень издалека. Словно мост строят с двух берегов: всегда думаешь, что рукава не сойдутся. Мне, впрочем, кажется, что даже ложка в моей руке встречается в тарелке со своим супом совершенно случайно.

Я хорошо владею своим телом. Я им, собственно, зарабатываю на жизнь. И чужими телами я неплохо владею, это часть моей профессии. Но у меня проблемы с вещами, которые продолжают тело. Я отвратительно вожу автомобиль. Не смог научиться стрелять, когда потребовалось. Ненавижу нажимать на клавиши компьютера: грязные. Буквы похожи на червяков, которые завелись от грязи. Дома я протирал клавиши ваткой с водкой, но я давным-давно далеко от дома. Если надо написать электрическое письмо, я пользуюсь интернет-кафе, где клавиши просто засалены.

Сигареты все-таки встретились. Фотограф щелкнул. Отправил кренделя и его фифу в путешествие по ненадежной серебряной вечности. Я вижу их полсотни лет спустя: хотели они этого?

Столик стоит в тесном углу. На Севере стена с фоткой, на Юге стена без фотки, на Западе окно, в которое стрекочет дождь: впервые за ту неделю, что мы торчим в Париже. Готовая декорация. Ловушка для парочек.

— Поехали! — говорю я.

Алька встает с Юга. Прищурив тревожный карий глаз, изучает снимок. Просовывает меж зубов язычок, плотнее сводит лопатки. Упирается кроссовкой в штукатурку. Тянет подбородок, морщит кнопку носика. Хихикнула, но мгновенно вновь стала серьезной. Я сцепился с нею локтями и пристроил руку на стене, как учит снимок. Длины моей руки не хватает, чтобы точно повторить композицию. Альке приходится немножко сползти вниз, а мне — неуклюже навалиться сверху, приплющить Альку к стене. Ошибка. Ребята с картинки при всей замысловатости поз реально касаются друг друга только сигаретами. Ну ладно. Я вставляю Альке в рот «Лаки-Страйк Лайтс». Язычок Альки исчезает за зубами. Язычок пламени вспыхивает на зажигалке. Та часть моего тела — та его лучшая часть, напоминающая пропорциями сигарету (скорее, джойнт), что живет своей жизнью в штанах — тоже тянется к Альке. Так мы и сфотографировались. В смысле, прикурили. Но было ощущение, что кто-то — сверху, из другого времени — нас сфотографировал.

Только мы уселись, в кармане заиграл «Турецкий марш». Еще одна вещь, которой не было пятьдесят лет назад. И даже пять. «Турецкий-то марш» был, не было мобильной связи. За три последних года через мои карманы прошло полдюжины телефонов. Они забываются в такси и разбиваются в хлам, шмякаясь о стенки. В квартире, где я появился на свет, висит на стене телефонный аппарат, из которого отец узнал о смерти Сталина. Он до сих пор на ходу: та же антикварная мембрана коверкает мой голос в тех редких случаях, когда я звоню родителям. А карманные телефоны — что носовые платки.

— Не вы первые. Многие так… подражают. И особенно в дождь, — сообщает сладкоголосый официант, ставя на стол каппуччино. Алька насыпала на пенку сахар и наблюдает, как сахаринки проделывают норы в снежной шапке.

По телефону мне сделали такое предложение, каких я обычно не принимаю. Предложение, противоречащее моим принципам. Но сейчас у меня совсем нет денег. В кармане мелочи евро на 7. И банковская карточка: легкая, как пушинка, после того как с нее спорхнул последний цент. И я отвечаю в телефон, что должен подумать.

От отсутствия денег всегда страдают принципы. Хотя, казалось бы, какая связь?

— Что-то не так? — спросила Алька.

— Все отлично и ничего плохого.

— Ты уверен?

— А что?

— Ты дергался. Три раза повторил «ну, не знаю».

— М-м…

— Агент звонил? — догадалась Алька.

— Агент.

— Дэнс-дэнс-агент или трах-трах-агент?

— М-м…

— Трах-трах, значит?

— Да, но… Потом расскажу. Не хочу сейчас. Надо сосредоточиться, — пробормотал я, отвернулся и вперился в дождь. Якобы перед выступлением мне нужна тишина. Это не так — я думаю о другом. О взаимосвязях отдаленных вещей.

Присутствие денег сегодня напрямую, например, связано с отсутствием дождя. И наоборот.

Алька знаком просит дать ей мелочь. Я вывернул карман, и Алька теперь разглядывает реверсы монеток — те стороны, где картинка. Ищет оборотки, какие еще не попадались. Португальскую или финскую.

Можно сию секунду перезвонить трах-трах-агенту и уже через два часа получить в «Вестерн Юнионе» аванс, многократно превышающий те крохи, что я заработаю сегодня, если дождь перестанет. Или не заработаю, если не перестанет. Но это значит переступить через принципы. Хуже. Это значит — наложить себе на голову хорошую кучу новых сложностей. Зато через два часа можно уплетать устриц: я обещал Альке еще неделю назад. Принцип против устрицы. Ойстрицы. Кто кого поборет?

Я загадал: кончится дождь — откажусь. Не кончится — соглашусь.

— Ты заметил, как я напряглась, когда ты включил зажигалку? — спрашивает Алька.

— Нет. Ты разве напряглась?

— Странно, что ты не почувствовал. Ты буквально ведь лежал на мне. Обычно ты чувствуешь…

— Нет, ничего такого я не почувствовал. Вроде все нормально…

— Ничего так себе нормально, на фиг! Меня буквально всю судорогой свело!

— Да? Извини. Наверное, задумался…

— О трах-трахе?

— Что ты меня допрашиваешь! — вспыхиваю я. — Ты что, гестапо?

— Я просто спросила…

— Я же тебя просил — дай мне сосредоточиться! Хочешь, чтобы я провалился?!

Нет ничего гаже раздражения. Эту эмоцию не назовешь сильной — в каком смысле бывает сильной ненависть, например, или желание. Раздражение — это такой вариант спокойствия. В раздражении я способен разбить окно, лягнуть проезжающий транспорт, заорать на всю улицу, но оставаться при этом спокойным. В смысле, безответственным. Не беспокоиться ни за себя, ни за последствия, ни за того, кто рядом. Раздражение гадко тем, что просто вынимает из тебя все остальные эмоции, как стекло из оконной рамы. И невозможно понять, куда пропала твоя хваленая нежность. Сидишь перед драгоценным человеком и орешь ему в лицо такие гадости, что ни пером, ни топором.

Алька пожимает плечами. Ссора со мной для нее — не Бог весть что за трагедия. Привыкла. Ее отношение ко мне можно передать словом «терпит». Терпит, как и многих других. Поставила мне за раздражение где-то внутри себя маленький бессознательный минус. Он пойдет в счет, когда Алька будет выбирать, с кем провести следующую неделю.