G.O.G.R. (СИ)

- Сейчас, я приглашу к телефону Эдуарда Всеволодовича, и вы сами поговорите с ним.

Кругликов замолк. Минуту он чем-то потрескивал в трубке – было похоже на то, что он сосёт там на другом конце провода, чупа-чупс. А потом – он взял себя в руки, опять натянул маску непробиваемого носорога и выплюнул с явным презрением к правоохранительным органам:

- Ну-ну, зовите, поговорю… Так поговорю, что у вас у всех там уши отвалятся!

Недобежкин позвал к телефону Кораблинского и оставил его наедине с его грозным тестем. Сам же милицейский начальник вернулся к работе. А именно – заставил Ежонкова «пушить» Белкина. Белкин хотел, было, устраниться: боялся гипноза до чёртиков. Но Недобежкин пригрозил ему увольнением по статье за профнепригодность.

- А если брехать будешь Ежонкову – так вообще, по делу пропущу – о преступном сговоре! – громыхнул милицейский начальник и уничтожил проштрафившегося Белкина пламенным взором.

Белкин срезу же налился гипсовой бледностью и согласился на всё, а Ежонков авторитетно возразил Недобежкину:

- Брехать под гипнозом невозможно. Я считываю его память не зависимо от того, хочет он этого, или нет. Сознание полностью отключено. Он не контролирует своих действий, и не помнит, что он делал.

- Ладно, короче, Склифосовский! – отрубил Смирнянский. – Всю эту заумность все давно знают. Давай, работай!

- Тебя никто не спрашивает! – огрызнулся Ежонков и принялся за слабые, испуганные мозги «привратника» Белкина.

Белкин был удивительно подвержен гипнозу. Его сознание не оказало никакого сопротивления Ежонкову, и тот спокойненько выжал из размякшей памяти Белкина «показания» обо всех его школьных хулиганствах и похождениях в школе милиции. Белкин с превеликим упоением повествовал о том, как он в девятом классе прожёг сигаретой занавеску в кабинете завуча, как в десятом – притащил электрогитару на концерт к Восьмому марта и сыграл некую страшную мелодию из репертуара группы «Раммштайн»…

Но когда Ежонков потребовал от Белкина ответа за последние события в изоляторе – того будто бы запёрло по полной программе. Он не мычал, не рычал, не блеял, не кукарекал, не квакал и не крякал. Белкин просто молчал, тупо уставившись в высокий потолок, под которым висели длинные, скучные лампы дневного света, засиженные мухами, заросшие паутиной. Одна муха слетела с лампы и приземлилась Белкину на нос.

Ежонков, как мог, пытался исправить сложившуюся ситуацию и переломить ход событий в свою пользу. Гипнотизёр схватил со стола нарисованный нечёткими зубастыми линиями «призрачный» фоторобот Кораблинского и поднёс его к невидящим, опустевшим глазам Белкина.

- Этот человек приходил в изолятор? – вопросил Ежонков громко и с визгливыми нотками начинающегося психоза.

Белкин продолжал свою игру в глухую молчанку. Он не шевелился – не шевелил даже глазами – и не произносил ни звука. Даже не заблеял, не застонал, ничего!

- Похоже, что он у тебя в танке, – заметил Смирнянский. – Прекращай цирк, Акопян, видишь: глушняк?

- Быки! – обиделся Ежонков. – Проснись, Белкин!

Разбудив Белкина, гипнотизёр Ежонков по десятому кругу направился в буфет – за новой порцией лишних калорий, хотя ещё не доел предыдущую.

Недобежкин решил что всё, на сегодня хватит работать. Надо отправить Гопникова в морг и идти подобру-поздорову домой отдыхать и отпустить всю «звёздную команду, пока окончательно не рехнулись со всеми этими мистическими тайнами. Но тут «прилетел на метле» гражданин Кругликов. Недобежкин ожидал, что с ним придётся воевать в стиле Второй мировой, но ошибся: Кругликов, наверное, после разговора с Кораблинским, был присмиревшим и тихим. Он всего лишь забрал с собой Кораблинского и тихо уехал, сказав Недобежкину и Серёгину лишь два слова: «Здравствуйте» и «До свидания».

- Всё равно нужно охранять Синицына! – это Смирнянский никак не хотел успокаиваться со своей «ловлей на живца» и пихал Недобежкину в нос эту дурацкую «мышиную охоту» с таким пафосом, словно бы говорил о спасении Земли от астероида Апофис.

- Ну и охраняй! – огрызнулся Недобежкин, мол, флаг тебе в руки, если у тебя инициатива прёт изо всех дыр! – Давай, лови на живца своих призраков, только не забывай, что сам блеешь, что та курица!

- Курица не блеет, она кудахчет! – отпарировал Смирнянский с невозмутимостью паровоза. – Ежонков, собирайся, едем. И приготовь что-нибудь более изысканное, чем пельмени!

====== Глава 109. Федор Поликарпович Мезенцев и Генрих Артерран. ======

Белкина Недобежкин тоже отпустил домой. Пускай и он отдохнёт, а то совсем вымотал беднягу этот гипноз. Да и стресс тоже постарался – одна смерть Гопникова чего стоила. Ну, с Гопниковым теперь работают специалисты. Они-то выяснят, от чего именно он умер – тут можно быть полностью спокойным и ни о чём не переживать. Белкин, как и Серёгин, и Сидоров, жил недалеко от работы – в пятиэтажном доме по улице Владычанского. У него была двухкомнатная квартирка – небольшая, хрущёвочная, но всё-таки, своя. И семья – тоже небольшая: жена и сын. Правда, последний месяц Белкин коротал в холостяцком одиночестве: жена и сын уехали в деревню, к тёще Белкина. Сам Белкин этим летом никуда не поедет: свой отпуск в этом году он уже отгулял в феврале. Белкин, придя домой, подумал о том, что не будет пока мыть посуду, а лучше поспит: усталость мучает, а посуда – раз вчера не убежала, значит, и сегодня ей никто не приделает ноги. Разувшись, Белкин прошёл из прихожей на кухню, наспех перекусил бутербродом и откочевал в комнату к дивану. На диване спать удобнее всего: и мягко, и раздеваться не надо, и стелить постель – тоже не надо. Спасибо тому, кто изобрёл диван. Едва Белкин сбросил с ног тапки и собрался лечь, как телефон на своей тумбочке разразился мерзким звоном, который прошибает мозг и не даёт спокойно отдыхать.

- Если не замолкнешь – дам в лоб! – пригрозил Белкин телефону.

Телефон не замолк: он не испугался угрозы, потому что не имел лба. Белкин был уверен, что это звонит его жена: она каждый день звонит, и бывает так, что по два – по три раза в день.

- Алё, Машенька? – Белкин снял трубку и приготовился давать жене долгий отчёт о том, как он провёл день. Про посуду он умолчит, хотя, придётся соврать, ведь она всё равно, спросит: помыл ли?

- Белкин! – раздавшийся из трубки ледяной голос был мужским, и совсем не принадлежал жене Белкина.

- А? – Белкин сначала не понял, кто это такой позвонил ему и назвал по фамилии. Но потом всё-таки узнал того, кто решил с ним связаться.

- Дмитрий Иванович? – пробормотал он, хотя его собеседника звали совсем не так.

- Белкин, – бархатным баритоном пропел этот самый фальшивый «Дмитрий Иванович». – Сегодня, тридцать семь – девятнадцать, коридор восемьдесят пять. Отвечай?

- Он был здесь, – ответил Белкин на каком-то автопилоте, без выражения, без интонации, не моргая остекленевшими глазами.

- Прекрасно, – одобрил «Дмитрий Иванович». – А теперь – спи, Белкин.

- Есть, – булькнул Белкин, отвалился от телефона, улёгся на диван и не заметил, как погрузился в глубокий сон…

Директор Донецкого представительства международной корпорации «Росси – Ойл» Фёдор Поликарпович Мезенцев сидел на жёстких, покрытых солидными занозами нарах в полутёмной камере, серые стены которой довлели и вгоняли человеческое существо в жестокую депрессию. Под потолком камеры болталась на проводке одна-единственная лампочка, тусклая, как какая-то гнилушка, такая, которыми в древние времена освещали свои избы холопы и смерды. Можно было подумать, что Мезенцев сел в тюрьму, но нет, это была не тюрьма. Это понимал даже узник Мезенцев, находясь во мрачном плену бетонных стен. Фёдор Поликарпович прозябал в своей унылой камере отнюдь не один: вместе с ним томились капитан танкера «Андрей Кочанов» Сергей Борисович Загорский и его помощник Цаплин. Их держали там втроём, держали неизвестно сколько времени. Может быть, месяц, может – полгода, а может быть, уже и несколько лет. Камера не имела окон, никто не видел, когда всходит и заходит солнце, и все три несчастных узника потеряли счёт времени в своём узилище без входа и без выхода. Нет, дверь тут, всё-таки, была, но она больше напоминала какой-то шлюз, который постоянно оставался задраенным. Только внизу была лазейка высотой сантиметров пять, и в длину – около тридцати. Туда, в эту лазейку, чьи-то руки, упакованные в резиновые перчатки, пропихивали миски с баландой. Баланда не отличалась ни вкусом, ни разнообразием. Она напоминала манную кашу без соли, хорошенько разведенную водой. Фёдор Поликарпович, привыкший к ресторанным кушаньям, уже волком выл от такой кормёжки и даже похудел. Насколько именно похудел – он не знал: в этой странной тюрьме никто никого не взвешивал. Вот только его дорогой костюм, который у него почему-то не отобрали, болтался на нём, как рванина на огородном пугале. Да и Цаплин с Загорским выглядели не лучше. Загорский и так не отличался дородностью, но за время заключения он почти что превратился в скелет.