Тьма (сборник)

Показывая разные свои личности, разные грани своего «я» брату, боксеру, миллионеру, гангстеру и всем остальным, она возвращала себе цельность памяти. Я это видел дважды в день, в течение двух недель, до и во время знакомства с «Джимми»: механизм, глубоко спрятанный внутри другого механизма. Любовь и память были одним целым. Любовь и память примиряли нас со смертью (этого я не понимал, но видел). Репортер Алан Лэдд – рыжеватый блондин с великолепным волевым подбородком и ослепительной улыбкой – вернул этой женщине жизнь, сделав ее воспоминания своими.

– Думаю, ты – единственный, кто когда-либо ее понимал, – говорил Алану Лэдду Артур Кеннеди, брат Розиты.

Большей части мира нужно взнуздывать себя сенсациями, большая часть мира должна накапливать и тратить деньги, охотиться за легкой и недолгой любовью, должна кормить себя, продавать газеты, своими замыслами разрушать замыслы врагов…

– Не знаю, чего еще вы хотите, – говорил Эд Адамс редактору газеты «Джорнел». – У вас есть два трупа…

– …и загадочная женщина, – повторял я вместе с ним.

Его голос звучал жестко и отрешенно – голос человека, глубоко потрясенного случившимся. Мужчина, сидевший рядом со мной, засмеялся каким-то писклявым, неестественным смехом. Сегодня это был второй показ фильма «Чикаго: последний срок». После второго показа «Воюющих с армией» мне нужно будет встать и уйти из кинотеатра. Часы будут показывать без двадцати пять. Я выйду на широкий и пустой бульвар Шермана, где на другой его стороне, над домами кремового цвета, увижу еще довольно высокое и по-прежнему жгучее солнце.

Того человека я встретил возле буфетного прилавка. А может, это он встретил меня. Поначалу я не обратил на него особого внимания, отметив лишь высокий рост, светлые волосы и темную одежду. Он меня совсем не интересовал, он не был частью моего мира. И его первые слова тоже ничего для меня не значили:

– Хороший попкорн.

Тогда я посмотрел на него и увидел узкие голубые глаза и обнаженные в улыбке плохие зубы. Щеки и подбородок покрывала щетина. Я вновь повернулся к прилавку, чтобы взять от продавца, одетого в униформу какой-то компании, кулек с попкорном.

– Тебе это полезно, – вновь заговорил он. – Все полезное в попкорне появляется из-под земли. Попкорн растет на больших полях. Высокий, с меня ростом. Ты это знаешь?

Когда я не ответил, он засмеялся и обратился к продавцу:

– Он этого не знал, – сказал человек с плохими зубами, сделав упор на слове «он». – Сорванец думал, что попкорн растет внутри машинок вроде вашей.

Продавец ему тоже не ответил и занялся своими делами.

– А ведь ты сюда часто приходишь, верно? – спросил меня человек с плохими зубами.

Я отправил в рот несколько зернышек попкорна и только тогда повернулся к нему. Он улыбался. У него действительно были плохие зубы.

– Ну что, я угадал? – допытывался он. – Часто приходишь?

Я кивнул.

– Каждый день?

Я снова кивнул.

– А дома мы рассказываем маленькие небылицы о том, чем занимались весь день. Так?

Он скривил губы и выпучил глаза, совсем как лакей в одной кинокомедии. Затем его настроение изменилось, и лицо приняло серьезное выражение. Он смотрел на меня, но меня не видел.

– У тебя есть любимый актер? У меня есть. Алан Лэдд.

Я увидел… не только увидел, но и понял: он считал себя похожим на Алана Лэдда. Он и был похож на Лэдда чуточку. Когда я увидел это сходство, человек с плохими зубами показался мне другим. Более обаятельным. Даже не обаятельным, а… как будто он играл плоховато одетого молодого человека с гнилыми зубами.

– Меня зовут Фрэнк, – представился он, протягивая руку. – Пожмешь?

Я пожал его руку.

– Отличный попкорн, – сказал он, запуская руку в кулек. – А хочешь узнать секрет?

Секрет.

– Я – дважды родившийся. В первый раз я умер. Находился на армейской базе. Все советовали мне идти на флот и были поголовно правы. Вот я взял и родился в другом месте. Кстати, армия – она не для всех. Что, не знал?

Он улыбнулся мне.

– Ну вот, я рассказал тебе свой секрет. А теперь идем, сядем вместе. Вместе всегда веселее. Ты мне нравишься. Вижу, ты – настоящий мальчишка.

Он пошел со мной туда, где я сидел, и сел рядом, Когда я вместе с актерами на экране произносил их фразы, он смеялся.

А потом он сказал…

Потом он наклонился ко мне и сказал…

Он наклонился ко мне, дыхнул на меня кислым вином и взял…

Нет.

– Я тебе немного соврал, – сказал он. – Фрэнк – не мое имя. В общем, оно было моим именем. Прежде. Понимаешь? Так меня звали какое-то время. Но сейчас близкие друзья зовут меня Стэн. Мне это нравится. «Молодчина Стэнли». «Большой Стэн». «Мужчина Стэн». Понимаешь? Это имя мне помогает.

– Ты никогда не будешь плотником, – сказал он мне. – Такие занятия не по тебе, это на лице написано. И у меня то же было. Слышишь? Так что я знаю. Я это сразу понял, едва тебя увидел.

Он рассказал, что работал конторским служащим в компании «Сирз». Потом работал дворником, обслуживающим два многоквартирных дома. Эти дома принадлежали его другу, с которым он затем раздружился. После этого Стэн устроился уборщиком в среднюю школу, куда предстояло перейти и мне, когда окончу начальную.

– Там была целая история. Меня подвела старая добрая выпивка, – рассказывал он. – Эти напыщенные суки застукали меня в подвале, где у меня была комнатенка, и вышвырнули с работы, я и опомниться не успел. А ведь это была моя комната. Мое место. Иногда самое лучшее, что есть в мире, вытворяет с тобой самые скверные штуки. Когда-нибудь ты в этом убедишься. А когда подрастешь и будешь учиться в той школе, надеюсь, ты вспомнишь, что они со мной сделали.

Когда мы с ним встретились, он отдыхал. Болтался по городу, ходил в кино.

– В тебе есть что-то особенное, – сказал он мне. – Такие ребята, как я, это видят.

Мы сидели вместе и на втором фильме, в котором играли Дин Мартин и Джерри Льюис. Нам было весело и смешно.

– Эти чуваки забрались повыше нас с тобой, – сказал он.

Я вспомнил Пола в его теплой красной рубашке, безуспешно пытавшегося вырваться из своей неспособности быть таким, как все вокруг.

– Завтра придешь? Если я доберусь сюда, я тебя разыщу. Ты мне верь. Я же знаю, кто ты. У тебя ведь есть маленькая штучка, из которой ты писаешь?

Он наклонился ко мне и прошептал на ухо:

– Это самое лучшее, что есть у мужчин. Можешь мне верить.

Неподалеку от нашего дома, через две улицы от «Орфеум-Ориентал», находился большой рекреационный парк, разделенный на три части. Войдя через чугунные ворота со стороны бульвара Шермана, мы очень скоро оказывались рядом с бассейном-лягушатником. От детской площадки его отделяла невысокая живая изгородь, издали казавшаяся искусственной. На площадке стояла «лазалка», доски-качалки и ряды обычных качелей. Когда мне было два или три года, я плескался в теплом лягушатнике и, ухватившись за цепи качелей, заставлял их взлетать все выше и выше. Ужас, радость и какая-то жуткая потребность в этих качаниях настолько тесно переплетались, что их было невозможно разделить.

За лягушатником и игровой площадкой находился зоопарк. Если на площадку и в бассейн меня и братьев водила мать (она садилась на скамейку и курила, приглядывая за нами), то в зоопарк мы ходили всей семьей. Отец протягивал руку к клетке со слоном, и тогда слон просовывал хобот сквозь прутья и осторожно подбирал с отцовской ладони жареный арахис, отправляя себе в рот. Жираф, объевший все листья с нижних ветвей, тянулся выше, где листьев было гораздо меньше. Львы либо дремали на толстых, наполовину спиленных ветвях, либо ходили взад-вперед по клетке, глядя не на посетителей, а вдаль, на просторные травянистые равнины, запечатлевшиеся в их памяти. Я знал, что у львов есть способность смотреть сквозь нас и видеть Африку. Но когда вместо Африки они замечали человека, то видели его насквозь, со всеми костями и теплой пульсирующей кровью. Шкура у львов была золотистокоричневая, глаза – зеленые, а сами они выглядели спокойными и терпеливыми. Львы узнавали меня и умели читать мысли. Они не испытывали ко мне симпатии или ненависти и не скучали без меня в долгие будние дни, но они включали меня в свой круг знакомых предметов.