Тьма (сборник)

Родители так ни разу и не побывали в моем замкнутом аккуратном мире, хотя раз в два-три месяца я говорю с отцом по телефону. За минувшие десять лет я приезжал в город, где вырос, только однажды – навестить мать в больнице, куда она попала после инсульта. Я провел в родительском доме четыре дня и спал в своей старой комнате, а отец спал наверху. После смерти слепого владельца отец купил весь дом. В первый вечер, когда мы с ним сидели, он сказал, что мы оба добились успеха. Во время наших телефонных бесед он рассказывает мне об успехах местных бейсбольных и баскетбольных команд и уважительно спрашивает, как продвигается «новая книга». Я слушаю его и думаю: «Нет, это не мой отец, не тот человек, которого я знал с детства».

Моей старой кровати давно уже не было, и я улегся на двуспальную, где когда-то спали двойняшки. Как сам дом и все, что находилось вокруг него, реальная комната оказалась больше (мне она почему-то запомнилась не такой просторной). Я водил пальцами по обоям, потом стал смотреть на потолок. И тут я увидел мысленную картину: двое людей, запутавшихся в стропах парашюта, падают вниз, забавно переругиваясь друг с другом. Что это: эпизод романа, который я сейчас писал, или подарок из следующего, пока еще невидимого? Наверху скрипели половицы: мой отец расхаживал по территории, некогда принадлежавшей слепому любителю побренчать на пианино. Моя внутренняя погода изменилась, и я начал думать о Мей-Мей Левитт, которую пятнадцать лет назад, в Брауновском университете, знал как Мей-Мей Чёнг.

Оказалось, что она разведена и работает редактором в издательстве, выпускающем массовую литературу. Она прочла в «Таймс» хвалебный отзыв на мой второй роман и позвонила, чтобы поздравить. На этом зыбком, но вполне благонамеренном фундаменте мы начали строить свой долгий и далеко не безоблачный роман (уже не книжный). В родном доме, где прошло детство, я чувствовал себя на редкость скверно. Весь день просидел рядом с матерью, сомневаясь, что она понимает мои слова и вообще узнаёт меня. Нахлынула тоска по Мей-Мей, захотелось ее обнять. Я тосковал по своей целенаправленной, упорядоченной, «не от мира сего» взрослой жизни в Нью-Йорке. Мне захотелось позвонить Мей-Мей, однако время на Среднем Западе двигалось к часу ночи, а в Нью-Йорке было часом больше. Мей-Мей не принадлежала к «совам» и давным-давно спала. Потом я вспомнил больничную палату, подкошенную инсультом мать на узкой койке, и меня обожгло чувство вины: мечтать о любовнице в такое время! Даже подумалось (краткий миг наваждения), что я обязан остаться здесь и делать все возможное для возвращения матери к полноценной жизни и поддержать отца. Впрочем, я и так поддерживал его с тех пор, как он вышел на пенсию. И тут я вспомнил, как часто бывало, рыжеволосого мальчишку в красной шерстяной рубашке. Лоб и грудь сразу же покрылись потом.

А дальше со мной случилось что-то ужасное. Я хотел встать и пойти в ванную, но обнаружил, что не могу пошевелиться. Руки и ноги словно залили бетоном, они стали безжизненными и не двигались. Может, вслед за матерью и меня сразил инсульт? Я не мог даже закричать – парализовало горло. Изо всех сил пытался сползти с двуспальной кровати. Обоняние работало, и нос улавливал запах готовящегося попкорна и разогретого масла Где-то совсем рядом, буквально за углом, кто-то невидимый мне жарил попкорн. Неподвижное тело вновь покрылось потом, отчего простыни и наволочка сделались липкими и холодными.

Я увидел, словно эпизод романа, себя семилетним мальчишкой, топчущимся возле дверей кинотеатра в нескольких кварталах от этого дома. В небе застыл раскаленный желтый солнечный диск, выжигавший жизнь на всем широком бульваре. Я увидел себя отворачивающимся от дверей; живот забурлил от дыма подземных пожаров. Потом я семилетний побежал. К горлу подступала тошнота, задергались руки и ноги. Я скатился с кровати, сумел доползти по коридору до ванной, закрыл дверь, и меня вырвало прямо в унитаз.

Сейчас, когда это пишу, мне сорок три года. За двадцать без малого лет я написал пять романов; «только» пять, и каждый последующий давался мне труднее предыдущего. Чтобы сохранять этот «прихрамывающий» темп и выдавать каждые четыре года по роману, я должен ежедневно проводить за письменным столом не менее шести часов; я должен израсходовать сотни пачек бумаги для пишущих машинок, исписать десятки больших блокнотов с желтоватыми страницами, извести целый лес карандашей и мили копирки. Это – неистовое, всепоглощающее занятие. Каждое предложение нужно проверить три или четыре раза, пока оно, будто лошадь, возьмет барьер. Суть каждой фразы – быть стрелой, направленной в потаенный центр книги. Чтобы найти свой путь в потаенный центр, я должен держать в памяти всю книгу, ее ритм и каждую деталь. Этот процесс «всестороннего запоминания» – самая главная, самая важная задача жизни.

Книги получают хвалебные отзывы, хотя мне кажется, что рецензенты пишут совсем о других, более прямолинейных романах. Я – один из тех писателей, чьи успехи приносят издателям денежные потоки от продажи бестселлеров. Как-то я задумался: каково общее представление обо мне, если нечто подобное существует?

Наверное, я кажусь людям кем-то вроде художника-затворника, наносящего сотни крошечных, гротескных, фантастических деталей на каждый квадратный дюйм холста (мои книги по-старомодному длинны). Я преподаю в нескольких колледжах, обучая писательскому ремеслу, читаю лекции и получаю скромные гранты. Этого достаточно, более чем достаточно. Постоянно сталкиваюсь с явлением, которое меня в одинаковой степени изумляет и раздражает: на презентациях и семинарах я встречаю молодых писателей, завидующих моей жизни.

На одной из конференций ко мне обратилась молодая женщина:

– Если бы вы давали мне совет… я имею в виду, настоящий совет, а не всякие банальные слова вроде «продолжайте писать»… каким был бы ваш совет? Что, по-вашему, я должна была бы делать?

Я ответил, что дам ей совет, но не на словах, а в письменном виде. Взяв информационную листовку конференции, я напечатал на чистой оборотной стороне несколько слов.

– Прочтите это после того, как выйдете из зала, – сказал я, подавая женщине листовку.

Она послушно сложила листок и убрала в сумочку. Вот что я напечатал ей: «Побольше ходите в кино».

В воскресенье, после субботнего путешествия на пароме, я не мог ни разу ударить по мячу: глаза постоянно закрывались, и как только веки опускались, на меня обрушивалась лавина ярких картинок. Они были словно кадры фильмов, воспроизводящиеся сами по себе, без малейшего участия с моей стороны. Руки настолько тяжелели, что было не поднять бейсбольную биту. Отца это привело в уныние. Я плелся за ним домой, где повалился на диван и проспал до обеда. Снилось, что я нахожусь внутри большого деревянного ящика, откуда невозможно выйти, и рисую на его стенках цветные картинки: деревья, солнце, широкие поля, горы и реки. Мои братья не умели жить без шума и криков, но в тот день их вопли и визги заставляли меня подпрыгивать.

– С нашим парнем что-то неладно, – сказал отец.

Когда мать спросила, хочу ли я в понедельник пойти на площадку Летней школы, у меня свело живот. Я сказал, что обязательно пойду и стал уверять ее и отца, что прекрасно себя чувствую. Из моего рта выкатывались фразы, не значащие ничего, или полное вранье. Стало стыдно, и я решил, что завтра обязательно пойду на площадку, и мысленно увидел ее черный асфальт, где в дальнем конце двигались фигурки ребят. Сразу после обеда я лег спать. Мать опустила жалюзи, погасила свет и, наконец, оставила меня одного. Сверху послышались звуки – какое-то звериное подобие музыки, бесцельные удары по клавишам пианино. Я знал лишь, что мне страшно, но не знал почему. Завтра нужно куда-то пойти. Куда именно – я не помнил, пока мои пальцы как будто не ощутили бархат кресла, крайнего слева, на поперечном проходе. Перед глазами замелькали черно-белые кадры, умышленно подобранные так, чтобы вызвать страх. Я смотрел их две недели подряд: это была кинореклама фильма «Хитч-хайкер» [3] с Эдмундом О'Брайеном в главной роли. Муравьед и сумчатая летучая мышь встречаются только в Австралии.