Жнецы Грез(СИ)

Но он твердо верил в свой путь.

В конце мая, он попросил Мэри остаться после урока стереть с доски и полить цветы. Искаженные оконным стеклом лучи солнца заливали просторы линолеума и измученные потеками неоднократной халатной перекраски парты и стулья. На задних столах красовались традиционными синими чернилами самые похабные рисунки и словечки великого и многогранного языка.

В тот день она была одета в коротенький сарафан с белым воротничком и босоножки - один из самых дорогих своих нарядов. На улице припекало майское солнышко, и настроение одеться так легко было мотивировано далеко не желанием подчеркнуть свою красоту. О ней она и без того была высокого мнения.

Учитель неотрывно заполнял журнал, сидя за столом, что стоял на подиуме вдоль бордового полотна школьной доски. Из распахнутой двери лаборантской тянуло табачным дымом. Машка как следует вымыла доску куском губки, иногда смачивая ее под ледяной струей из крана при входе в кабинет. Набрала воды в обрезанную пластиковую бутылку на поливку. Встала на стул, чтобы добраться до цветка на книжном шкафу и почувствовала потную ладошку на покрытой легким пушком коленке (как сукин сын так быстро и бесшумно подошел?) Годы каждодневных мальчишеских приставаний не прошли даром. Мышцы другой ноги среагировали молниеносным ударом в гладко выбритый двойной подбородок Максима Георгиевича. Он вскрикнул и, размахивая руками, отпрянул. Без того противная физиономия приобрела пунцовый оттенок и, ощерившись, двинулась на девочку. Она потеряла равновесие, стул под ней предательски пошатнулся, и упала прямо к нему в объятия, щедро окатив себя и учителя остатками воды из бутылки. Сарафанчик задрался, обнажив белую ткань трусиков Мэри.

В этот момент открылась дверь. Появилась сумасшедшая пудельская морда директрисы. Она ненавидела детей и весь мир. И это было самое взаимное чувство из всех возможных.

- Что тут присходит?! - завопила мымра.

- М-м-м... - замычал учитель.

Глаза его метались. То смотрели на подозревающую неладное директора, то умоляли оказавшиеся так близко глаза девочки ничего не рассказывать, то косили вниз и набок, стараясь отпечатать в памяти еще больше оголившиеся ножки юной прелестницы.

Мэри недолго копалась в своем арсенале многозначительных вглядов и, скрипнув зубами, одарила его самым презрительным из них. Отцепившись от него, повернулась и просияла:

- Ничего, Надежда Александровна! Я поливала цветок на шкафу, стул покачнулся и я стала падать! Если бы не Максим Георгиевич - расшибла бы голову, наверное!

- Да, кхм... я подоспел вовремя, кхм! - он начал пятиться назад. Его взгляд против воли хозяина вцепился в торчащую из под среза платьица тоненькую сиреневую линию на трусиках девочки. Максим Георгиевич зашелся кашлем и отошел к окну.

Директор, сузив глаза в щелки, посмотрела на них еще пару секунд. Машка почти услышала несвойственную ее собачьей внешности утробную кошачью злобу, клокочущую в женщине. Но Надежда Александровна просто развернулась и поцокала дальше по коридору.

Мэри с облегчением сняла маску "Ну что вы, сударыня, все в порядке", повернувшись на каблуках, подошла к задыхающемуся кашлем

Чтоб ты сдох сейчас же!

учителю. Развернула к себе лицом и, наставив на него палец, зашипела:

- Не знаю, на что ты надеялся, но если еще раз меня или кого-нибудь так тронешь, будь уверен, я лягну тебя гораздо ниже и больней. Да так, что глазные яблочки с шарункулами местами поменяются! Усек, козел?

ТЫ? Я сказала ему ТЫ? Ага! А еще козел и шарункулы!

Он энергично закивал.

- Н-не р-рассказывай, п-п-прошу тебя, Машенька! Никому!

Она сжала кулачок перед его испуганным лицом, борясь с желанием пустить его в ход, но:

- Секреты хранить я умею!

Мэри, Мэри... Это совсем не тот случай. Она хлестнула его по щеке упругими локонами в прощальном развороте и пошла к выходу.

- Эй! - позвал учитель.

Она застыла в дверях.

- З-з-з-з...

- Ну, что!? - нетерпеливо крикнула Мэри

- З-зови меня М-Макс.

Она закатила глаза и удалилась.

А эти издевательские ощупывания мальчиков-сверстников на переменах? Почему они в этом возрасте такие глупые и грубые? Только Митька и Сашка были с ней милы с самого начала. И нередко, ценой синяков и ссадин, защищали ее достоинство. И, она это знала, всегда будут. Она знала, что и эти мальчики тоже взрослеют. Сотни раз замечала с какой тоскливой нежностью они порой смотрят на нее. Как заливаются краской, когда она говорит, что первой полезет на дерево, башенный кран на стройке или в Большой Дом, а на ней одета юбка. Чувствовала их дрожь, когда была рядом и, быть может, дрожала сама. Но в любом случае это вовсе не причиняло неудобств. Напротив, ей нравилось, хотелось этого, даже почти не было стыдно, оттого что они любовались ею. Оба. Наверное.

- Раньше. - говаривала бабушка, сидя с внучкой лет одиннадцати за столом с чашечкой сладкого чая. - когда я была молода... Да и родители твои еще застали те добрые годы... Мальчики были совсем не такие наглые. Да и девочки не такие доступные, как вон - Настька соседская, с параллели! Вчера видала ее - с Витькой Шубой взасос целовалась и щупала, щупала его, представляешь?

И переведя дыхание, с надеждой:

- Ты ведь не такая, Маш?

Машка обегала стол, крепко обнимала старушку, прижималась к ее сухой щеке своей, молодой и свежей, и, нежно поцеловав в темечко, отвечала:

- Конечно же, нет, ба!

И она не была.

Баба Рита была очень религиозной женщиной. Ни службы не пропустила в местном приходе с тех пор как переехала. И исправно, пусть и насильно, раз в месяц водила и внучку на причастие. Мэри было это не по душе, "но бабуля ведь расстроится..." Эта фраза была самым частым оправданием ее редким отказам от прогулки.

С Митяем ее посадили за одну парту еще в первом классе. Заговорил он с ней только в третьем, после сближения с Сашкой Меканским. До этого она была уверена, что каждый день слышала тонкий свист, который его раскрасневшаяся голова издавала словно закипевший чайник.

А потом - щелк! Чья-то незримая рука перевела тумблер старой радиолы "Юность" в положение ВКЛ и вырвала его с корнем из глянца приборной панели. Как и ползунок для настройки на нужную волну - он навсегда остался на УКВ-станции "Лучшие друзья".

Этой ночью Мэри совсем не спалось. Какое-то странное чувство тревоги не покидало ее. Ощущение, что следующий день перевернет всю ее жизнь, накатывало на нее новой волной каждый раз, когда она начинала мирно покачиваться в безмятежном море грез и Морфей только начинал ласкать ее волосы.

Часов в пять утра она услышала, что бабуля прошуршала мимо ее спальни, стараясь не рузбудить внученьку в первый день каникул, немного погремела на кухне и вышла из дому.

Следующий мучительный час она провела за мутным бессмысленным созерцанием каждого уголка своей небольшой комнатки. Напротив двери с зеркалом, прямо под окном стоял старинного вида рабочий стол с выдвижными ящичками по бокам. Один из них закрывался на ключ. Его она прятала на пыльной, забитой книжками старых советских изданий, верхней полке стеллажей, выстроившихся по левой стене. Она любила звук, с которым ключ приводил в движение запорный механизм ящика.

В нем она держала самое сокровенное. Любовные записки. Но далеко не все. С первого класса ей приходили кучи нелепых признаний и пошлых рисунков. Но стихи писали только два автора. Их произведения на старательно вырезанных из тетрадных листков и закрашенных фломастером сердечках она и хранила здесь, в коробке из под конфет.

Вот одно из них, выведенное точеными вензелями:

Глаза твои - что море-океан -

В них утонуть и раствориться