Одержимые (СИ)

– Когда уже кончится этот треклятый мост! – возмущался Герберт, подпрыгивая на жестком сидении. – Эти булыжники совершенно не дают говорить! Я рассказывал тебе о том, что на днях произошло в поместье Уэландов? Нет? Так слушай же, ибо ты должен знать эту чудеснейшую историю! Только представь себе: сотни ящериц. Весь пол и все стены были покрыты ими, как коврами, – Герберт стал размахивать кистью, будто стряхивал что-то с плеч, – какая гадость, правда? Отвратительные, мерзкие ползучие гады! И откуда они взялись, спросишь ты? Изволь! Массовая миграция. Честное слово, массовая миграция пресмыкающихся, которая случается каждую осень, вот точно так, слово в слово, сказал какой-то ученый, как там его?.. А, неважно! Но потеха была знатная, как считаешь?

– Да, – ответил герцог Глэнсвуд. – Так ты думаешь, надо подойти?

– Невероятно, мой друг! Ты слышал, что я только что говорил? Или все твои мысли заняты одной лишь дамой сердца? Впрочем, зачем я это спрашиваю?.. Если ты сегодня к ней не подойдешь, я сам тебя подведу, будь уверен. И все же эти ящерицы – такая гадость! – сказав это, молодой человек поморщился и содрогнулся всем телом, как будто бы именно в этот момент скользкие чешуйчатые существа облепили его целиком.

Герцог Глэнсвуд промолчал, потому что к ящерицам и прочим гадам относился нейтрально. Единственное, чего он не любил – так это собственную внешность. Из этой нелюбви проистекали все его проблемы. Мечты об улыбке Ловетт были сказкой для Глэнсвуда, ведь он был уверен, что такая, как она, никогда не взглянет на не первой свежести неприятного герцога, пусть у него будут даже все сокровища мира.

Внезапно лицо герцога Глэнсвуда, смотрящего в окно, резко изменилось: задумчивость – удивление – испуг! Лошади заржали, закричал кучер, карета дважды подпрыгнула высоко, будто переехала высокий барьер, и остановилась.

– Чертовщина! – воскликнул в сердцах Герберт и распахнул дверцу, – кретин несчастный! – выскочив из кареты на мостовую, он погрозил кулаком кучеру. – Ты что натворил?! Чуть не угробил нас!

– Я цел, – сказал Глэнсвуд, отряхиваясь. – Что произошло? – обратился он к кучеру.

– Клянусь, мой герцог, я не виноват! Лошади сами понеслись, мостовая шла на уклон, остановить их было трудно! Они не стали меня слушаться! А тут вдруг она – непонятно откуда. Я даже не заметил, как все быстро случилось! – оправдывался испуганный возница, приподнимаясь на козлах и размахивая руками.

– Да кто – она? – разозлился и одновременно испугался граф Герберт.

– Вон. Она, – кучер лишь махнул рукой куда-то за карету и сел, чтобы закурить. В его голосе слышалось презрение.

Граф Герберт и герцог Глэнсвуд озадаченно переглянулись. Обойдя карету сбоку, они увидели человека, ничком лежащего на мостовой в двух шагах от задних колес. Это была женщина, и, по всей видимости, довольно старая, а еще она была похожа на цыганку: длинные седые волосы, оборванная и грязная пестрая одежда, множество украшений и смуглая, почти коричневая кожа. При ближайшем рассмотрении можно было заметить, что тело ее находится в какой-то неестественной позе. Приятели снова переглянулись и сели на корточки.

– Неужели это мы ее, Лерой? – тихо спросил Герберт и стал смотреть по сторонам: мостовая была пуста, только несколько ремесленников дальше по улице закрывали свои лавочки.

– Мы ее переехали, – спокойно произнес герцог. Настроение его было безнадежно испорчено.

– Но как же так? – молодой граф растерялся, услышав уверенный и хладнокровный голос товарища. Глэнсвуд смотрел куда-то поверх тела, на булыжники – они глянцевито отражали розовый свет. Герберт поднял голову и посмотрел на закат – он был потрясающим, затем он снова взглянул на цыганку и ужаснулся.

– Не наша вина, – будничным голосом произнес герцог, стараясь скрыть свой собственный испуг, – пусть позовут городских стражников. Тело необходимо убрать с дороги.

– Но как же?..

– Я герцог, ты – граф. Даже если она умерла или умрет вскоре, нам ничего не будет. Это всего лишь бездомная цыганка, – Глэнсвуд сделал движение, чтобы подняться, но – кто-то резко схватил его за руку и потянул вниз.

Графа Герберта тоже схватили, и он испуганно выдохнул. Цепкие сухие руки цыганки подтянули их обоих к сморщенному пятнистому лицу. Складки шевельнулись – старуха раскрыла тонкогубый рот и несколько секунд рассматривала добычу.

– Убили, – прохрипела она.

– Стражники! – фальцетом крикнул Герберт, понимая, что не может освободиться. Старуха обратила на него черные запавшие глаза, испещренные сетью глубоких морщин, будто надрезы на пергаменте.

– Прокляну, – просипела она еле слышно.

Граф с испугом смотрел ей в глаза и пытался сорвать длинные сухие пальцы со своей руки.

– Ты, – сказала ему цыганка, – всю жизнь пресмыкаться будешь.

Едва она это произнесла, как Герберт сорвался и повалился на спину – дернувшись в очередной раз, он просто не почувствовал сопротивления. Цыганка перевела мутнеющий взгляд на герцога. Глэнсвуд стиснул зубы и с вызовом смотрел на старуху, ничего не говоря.

– А ты… – она зашлась приступом кашля. Ей тяжело давались последние слова – она была очень стара и к тому же покалечена. – Сам себя… унич… тожишь…

Глаза ее закрылись, рука, сжимающая локоть герцога, ослабла, и Глэнсвуд смог подняться на ноги. Первым делом он посмотрел на закат – солнце уже почти скрылось, оставляя только след в виде розовой кромки и лилового отсвета на тучах. Как романтично, подумал он, меня прокляли на закате. О таком только в романах можно прочесть. Он посмотрел на графа, который по молодости лет и по природной впечатлительности все никак не мог прийти в себя, и помог ему подняться, затем стал слышен грохот и неприятный лязг железных лат. К месту происшествия спешили стражники.

Герцог Глэнсвуд сдержанно заметил, обращаясь к ним, что возникновение цыганки в городе – их просчет, и как бы им ни пришлось за это поплатиться. Вход в город по недавнему приказу был закрыт для странствующих, колдунов, цыган, бездомных и прочих.

Какова была дальнейшая судьба умершей старухи, неизвестно, ибо наши герои вернулись в карету и продолжили свой прежний путь. Потрясенный событием граф всю дорогу теперь молчал, а умело скрывающий свое потрясение герцог молчал потому, что молчал обычно большую часть времени.

На приеме было много людей, большинство из них были давно и хорошо знакомы, имели в обществе славу – хорошую и не очень, а остальная часть были молодые, впервые попавшие в свет. Гостей принимала старая графиня, у которой было две дочери. Старшей из них была Ловетт. Из-за происшествия на мостовой герои немного опоздали, но и этого времени хватило, чтобы Ловетт уже увели танцевать более расторопные кавалеры. Войдя в зал и увидев, как дама его сердца кружится в вальсе с высоким молодым человеком приятной наружности, герцог не расстроился, а наоборот – вздохнул с облегчением. Теперь он мог с чистой совестью не рисковать своей жизнью, пытаясь пригласить Ловетт на сальтарелло.

Спустя час немного выпивший граф Герберт впервые почувствовал себя плохо. Слушая неинтересный рассказ старой графини, сидящей на диване и собравшей вокруг себя небольшой кружок, и часто позевывая, он вдруг пошатнулся, и рядом стоящий герцог поддержал его. Гости беспокойно привстали со своих мест. Графиня поинтересовалась, в чем дело, но граф только весело махнул рукой и сказал, что это из-за спиртного, и ничего страшного нет. Через десять минут он, прихватив молоденькую девушку, пустился танцевать, и все тут же перестали о нем беспокоиться.

Герцог Глэнсвуд, напротив, не мог позволить себе веселиться. Весь вечер он провел в обществе старых, неповоротливых черепах, вполуха слушая древние истории о боевых подвигах и любовных похождениях столетней давности. Герцог то и дело вспоминал страшные глаза цыганки и думал над непонятными словами, которые она произнесла перед смертью.

«Что бы это могло значить? «Всю жизнь пресмыкаться будешь», – сказала она Герберту. Как это понять? Могла ли она подслушать неким образом, о чем мы говорили в карете? Помнится, граф что-то рассказывал о пресмыкающихся. Исключено – она была слишком далеко. «Сам себя уничтожишь», – не очень похоже на цыганское проклятие, скорее напоминает пророчество или предсказание. Полнейшая чепуха! Всего лишь бред умирающей старухи, и больше ничего. Не стоит на этом зацикливаться. Однако же, присутствует какой-то незримый смысл в обеих этих фразах. Будто бы она видела и меня, и графа насквозь, будто бы она давно и хорошо нас знала».