Одержимые (СИ)

– Я полагаю, Вы знаете ответ на этот вопрос даже лучше, чем я.

– Я – знаю. Но еще я хочу знать, что думают об этом окружающие.

– Люди теряют сознание, глядя Вам в глаза. Я не понимаю, как они еще не начали Вас бояться, а все продолжают по-прежнему слепо и сердечно любить.

Маска усмехнулся той недоброй усмешкой негодяя, которому поют дифирамбы.

– Что же, разве не любовь ко мне и Вас привела сюда сегодня ночью?

– Не только она, – призналась Моник. – Одиночество и любопытство.

– Второе часто карается, – заметил невзначай собеседник.

– Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, на что так и не хватило духа.

– Моник, закройте глаза, – решительно надвинулся Маска.

– Зачем?

– Закрывайте. Если Вам непринципиально видеть мое лицо, то я, так и быть, могу посидеть перед Вами и без маски. Она, знаете ли, весьма неудобная – тугая. И уж будьте любезны, зажмурьтесь покрепче – пропала у меня на сегодня охота убивать.

Девушка, не веря в происходящее, но испугавшись этих слов, крепко закрыла глаза, и даже накрыла их ладонями. Под веками поплыли цветные пятна.

– Да что Вы такое говорите? Кого и зачем Вам убивать?

– Все, кто видел то, что под маской – умирали мгновенно. Только зеркала знают, в чем моя суть… и моя беда.

– Поэтому Вы… не смотритесь в них! – выдохнула девушка, замирая от страшной догадки.

– Верно. Маска стала моим спасением. Моим именем. Мной. Но мне пришлось стать ее рабом, чтобы моим рабом – стало общество. Вы убеждали меня, что Вас не интересует мое лицо, однако теперь я чую Ваше любопытство, юная леди… Оно влечет меня сильнее магнита.

– Что… – шептала она на грани слышимости, – что же Вы скрываете под ней?..

Мгновение спустя раздался тихий скрежет, касание пластика о каменную поверхность стола и еще один звук, похожий на тихое движение пламени.

– Под маской обитает Зло, – протянул могильно-холодный голос, будто из-под земли.

Ладони юной Легран оторвали от ее лица и потянули с нечеловеческой силой. Моник коротко вскрикнула, но глаз не раскрыла.

– Выдержите ли Вы? – требовал голос, который стал звучать будто легион голосов, слившихся воедино. – Сможете ли теперь побороть свое любопытство, чтобы сохранить себе жизнь?

Голос ножом рассекал тишину бархатной летней ночи. Девушка ощутила, что из глаз потекли слезы – то ли от страха, то ли от того, что она слишком усердно сжимала веки. Ладонь ее продолжали тянуть насильно, пока не опустили во что-то холодное и сухое, словно истлевший пепел или пыль. Моник вскрикнула – на этот раз от отвращения.

– Все происходит, как и всегда. Не желая Вам вреда, я убиваю Вас. Вы желаете заглянуть под маску, но верите ли Вы в то последнее мгновение перед смертью, что я не хотел этого?..

– Что это? Боже мой, что это? В чем моя рука?!

– Это мое лицо, юная Моник Легран, чье любопытство станет причиной гибели!

– О, господи, о боже! – шептала девушка, стараясь высвободить руку из хватки, но пальцы лишь водили по сухому и холодному, снова и снова, будто перебирали остывший песок. – Не может того быть – Вы меня разыгрываете!

– Откройте же глаза и убедитесь сами, что я не лгу, – настойчиво вопили голоса.

– Нет… нет…

– Любопытство. Год за годом. Сколько людей ушло, загубив себя этим любопытством! Оно травит мне душу, как капля яда в бочке старого вина. Но люди настолько глупы, что готовы умирать, лишь бы увидеть мое лицо!

– Пожалуйста… п-пожалуйста…

– Скажите мне, только честно, Моник Легран. Ответите честно – и я освобожу Вашу руку. Желаете ли Вы сейчас открыть глаза?

– Да! Я желаю, но не сделаю этого!

В следующий миг дочь короля смогла прижать ладонь к своему лицу – Маска сдержал свое слово.

– Почему нет?! – яростно спрашивал легион голосов.

– Потому чт-то… моя жизнь… мне… д-дороже, – заикаясь от страха, отвечала Моник, и все крепче жмурилась, хотя глаза ее уже начинали болеть от этого.

– О, мне Вас так не хочется терять!

– Почему вы… такой? – жертва осмелилась на вопрос, чем вновь поразила нашего героя (или злодея?).

– Слушайте же! Виной всему контракт, который я заключил много лет назад. Я был молод и глуп, и больше всего на свете мне хотелось, чтобы меня все любили, чтобы у меня получалось всё – но без особых усилий. Лишь одно существо могло дать мне такое могущество… – Маске пришлось прерваться из-за женского крика. Моник вздрогнула, узнав голос своей служанки. Вопль ужаса прекратился почти так же скоро, как и начался – лишь эхо продолжало гулять по саду.

– Герда! Герда? – закричала Моник, – что с ней? Что Вы с ней сделали?

– Я не хотел… случайность… Моник! поверьте. Она появилась неожиданно, я лишь обернулся на шорох, и она…

– Что?!

– Она уже мертва… Простите меня, но я должен уйти. На ее крик сейчас сбежится все королевство, а я пока что не хочу никому причинять зла, – звук пламени прекратился, и палец маски нежно скользнул по щеке девушки на прощание.

– Мертва? Мертва?! Сейчас же верните ее к жизни! – кричала Моник, все еще боясь раскрыть глаза, хотя ее собеседник уже растворился в ночи и не мог причинить ей зла.

К беседке бежали стражники, сверкая доспехами в свете луны. Только когда Моник услышала их голоса совсем рядом, она открыла глаза и тут же сорвалась с места – в ту сторону, откуда, как ей показалось, она слышала крик Герды.

Служанка лежала в траве, уже ледяная, окоченевшая, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом. Предсмертная гримаса ужаса исказила ее лицо и так и осталась на нем. Мучительные судороги пробирали тело, когда Моник старалась представить себе, что именно ее служанка увидела за мгновение перед смертью. Упав на колени перед трупом, дочь короля протянула руки к небу, чтобы осмотреть ладонь, бывшую насильно погруженной во Зло. Лучи луны превращали кисть девушки в омертвелый кусок плоти, такой же черной, как маска недавнего собеседника. Испугавшись, Моник спрятала руку в складках платья. Она понимала, что это еще не конец. И в голове ее настойчиво звучал голос целого легиона, утверждающий, что кусочек Тьмы теперь живет внутри нее.

ОТРАЖЕНИЕ

Это случилось в один из вечеров, которые принято называть живописными. Закат был особенным – сумрачным, антрацитовым, и лишь малая доля бледно-розового света могла пробить себе путь сквозь густые тучи, напитанные чернилами. Клоками они загораживали диск солнца, словно покрытый мутной пленкой и оттого сияющий в треть силы. В некоторых местах из темно-синей небесной ваты, окаймленной ярко-розовым ободом, вырывались длинные рассеянные лучи, последние лучи этого вечера, которые дотягивались до медных вывесок на узких улочках, до матовых столбов со стеклянными фонарями, до металлических флигелей на тесно прижатых друг к другу домах.

Карета спешила по мостовой, вымощенной крупным темным речным булыжником. Две пегие лошадки звонко стучали подковами, помахивая туго стянутыми хвостами, и время от времени оглашали мостовую ржанием, реагируя на плеть кучера. Однако все эти столь привычные звуки не мешали двум пассажирам кареты вести разговор.

– Лерой, послушай, сегодня ты просто обязан к ней подойти! – убеждал собеседника молодой человек во фраке и белоснежной сорочке.

– Подойти, – повторил герцог Глэнсвуд, задумчиво поглядев в окно, – ты думаешь?

– Обязательно! Я слышал, сегодня будут танцевать. Пригласи ее на сальтарелло, она его обожает. Только успей! Как приедем, сразу к ней! Ты же знаешь, сколько у нее кавалеров! Очередь, пожалуй, еще с прошлой недели занимать начали…

Герцог Глэнсвуд, одетый гораздо более шикарно, чем его советчик – молодой небогатый граф, а по совместительству хороший товарищ, слушал наставления с сомнением и рассеянностью. Он смутно представлял, как пересилит себя и подойдет, наконец, к прекраснейшей Ловетт – свету высшего общества, и задавал себе вопрос, возможно ли, чтобы она приняла его благосклонно. К сожалению, герцог понимал, что это маровероятно, несмотря на богатство и уважаемое положение. И от этого снова становилось грустно, и снова хотелось смотреть в окно, а не на жизнерадостного графа Герберта, который никогда не сталкивался с отказами от представительниц прекрасного пола.