Книга сияния

– Очень вам благодарны, – сказала она студенту.

– Я пойду в костел Девы Марии перед Тыном помолиться, – к всеобщему удивлению, заявил Карел. И добавил: – Если Сергей меня отнесет.

– Все думают, что Сергей по‑прежнему в замке, – заметил Киракос. – Чего ради тебе вдруг вздумалось молиться? Скоро мы уже будем за воротами.

– Просто на всякий случай.

Карел старался говорить небрежно. На самом же деле он весь трепетал. Больно ему не нравились разгневанные горожане, что встали лагерем на Староместской площади, и слишком напоминали готовых к битве солдат. Решительно они ему не нравились. В толпе буйство и злоба становятся стократ сильнее, а у большинства из этих людишек столько дури в голове, что ее немудрено и потерять, если не следить внимательно.

Стоило еще разок взглянуть, что там творится. А если заодно еще и помолиться…

– Люди из замка со мной часто ездят. Если Сергей будет со мной, это никого не удивит.

Как только Сергей вынес Карела за дверь, Рохель снова оглядела комнату.

– Вы умеете читать? – спросила она у студентки. Две женщины, несмотря на коротко остриженные волосы, обмотанные тканью груди, шляпы и короткие штаны, мгновенно распознали друг друга. Что же за город такой эта Прага? Женщины здесь должны прикидываться мужчинами, евреи христианами, а христиане то и дело норовят перерезать друг другу глотку. Сколько еще людей так или иначе ведут здесь двойную жизнь, играют роль, и лишь вернувшись домой, снимают маску и вылезают из маскарадного костюма?

– Умею, – ответила Грегория.

Рохель подняла с пола одну из книг.

– Можно? – она открыла книгу и положила ладонь на страницу, словно ее сильное желание и смысл текста могли таким образом соприкоснуться. Рохель действительно касалась слов пальцами, ибо бумага была из переработанного тряпья, не пергаментная, и текст на ней не стирался от прикосновения потных рук.

– О чем здесь говорится?

Грегория взяла книгу.

– Это британская история о группе пилигримов, отправившихся к священному месту.

– Они святые?

– Нет. Они обычные люди со всеми человеческими слабостями. Этим они и интересны.

– Обычные люди? Как мы? Как я? – Рохели даже не верилось. – Не принцы и принцессы, не прародители и не пророки?

Студентка улыбнулась.

– Но тогда они очень хорошие люди – вроде Золушки, которая выметает золу из очага?

Рохель никак не могла понять, как можно придумать целую длинную историю про самых обычных людей.

– Я бы так не сказала. Среди них есть очень дурные. А что касается истории Золушки, то она выходит замуж за принца благодаря исключительной добродетели. Большинство людей не таковы.

Рохель заметила, что буквы на странице не расходятся во все стороны. В этих немецких строчках была точность стежков, марширующих по странице. Бросив всего один взгляд на текст, Рохель смогла различить повторения. Бумага была тонкая, обложка полотняная – и все же книга вызывала ощущение твердости, плотности и основательности, но не причудливой хрупкости. Конечно, Рохель уже видела ивритские буквы. У Зеева был сидур, молитвенник, Тора, Моисеево Пятикнижие, а также книги пророков. Еще она видела Талмуд, толкование Торы, когда пряталась на чердаке Староновой синагоги. Но все те книги, тот язык, казались Рохели недоступными, слишком священными, просто не для нее.

– Я хочу когда‑нибудь научиться читать, – сказала она.

Карел не был горячо верующим человеком, но, пристроившись рядом с ним, Сергей неожиданно для себя обнаружил, что оба они истово молятся холодной алебастровой статуе Девы Марии и изящно окрашенным витражам с Христом в окнах. В его родной деревушке, где церковь была простой хатой, отмеченной деревянным крестом, прикрученным веревкой к дымовой трубе, Карел думал о Христе как о человеке из народа, который любил поболтать, славно поесть, человеке, который мог злиться, испытывать сомнения. А что касалось Марии – какая мать не страдала бы за своего сына? Теперь он молился о том, чтобы они смогли выбраться за городские ворота. Еще Карел молился за сына Вацлава, Кеплера и его семью, а также за благополучие Юденштадта. Он молился за Келли и Ди. И наконец, Карел молился за Освальда, чтобы у него всегда находилось в достатке овса и теплое местечко, чтобы поспать.

На обратном пути, покачиваясь на руках у Сергея, Карел взглянул на астрономические часы – он всегда их любил. Самая верхняя часть башни служила домом для резных фигурок апостолов, которые появлялись после своего часового отсутствия, их тянула за веревку сама Смерть. Ниже располагались сами часы с арабскими цифрами, каждая в черной оправе с золочеными краешками. На внутренней окружности стояли римские цифры, а в самом центре – кружок с собственно астрономическими часами. Они показывали передвижение Солнца и Луны через двенадцать знаков Зодиака. Нижняя треть часов представляла собой календарь смены времен года, украшенный золотой фольгой с изображением жатвы и посевной. Там также имелись фигурки – костлявой Смерти с песочными часами, турка в тюрбане, который олицетворял Похоть… Карел вспомнил, что Алчность представлена гротескной фигуркой еврея. Нет, захотелось ему сказать, они не такие.

Прошло несколько минут после возвращения Сергея и Карела в комнату Грегора на Староместской площади, когда стало на удивление тихо. Это почувствовали все, кто собрался в маленькой комнатушке мнимого студента. Будь там хотя бы одно окно, они разглядели бы в темном небе тяжелую массу черных облаков, стремительно, точно в гневе, несущихся к городу. Затем в воздухе разлилось странное напряжение… пока лишь намек, легкое беспокойство. Листва нервно зашуршала, животные насторожились. Где‑то зашелся в плаче младенец. Но скоро деревья близ Староместской площади замахали ветками, словно в отчаянии, высокая трава на полях вокруг города полегла, словно по ней прошлись гигантской метлой. И наконец, с треском раскололись небеса. Сверкнула молния, загремел гром и хлынул проливной дождь. Люди, собравшиеся на Староместской площади, подхватили свои пожитки и побежали искать прибежища в дверных арках и трактирах, церквях и свободных комнатах.

А наверху, в замке, император, едва ли сознавая, что на улице ярится ветер и хлещет дождь, ковырял вилкой еду – карпа, нафаршированного репчатым луком. Тут же лежал лосось по‑польски, пряный заварной крем с финиками и изюмом с Востока, миндальный крем… С того злополучного дня рождения Рудольф не переодевался, его кожа покрылась грязной коркой. Петака развалился под большим столом на козлах и наотрез отказывался оттуда вылезать. Целый шмат говядины, засиженный мухами, лежал рядом с ним на полу. Зверь линял, шерсть вылезала клочьями.

– Ваше величество… судя по всему, Петака умрет. – Румпф, на время занявший место Вацлава, от всей души ненавидел дряхлого зверя, но не желал, чтобы его обвинили в кончине императорского любимца.

– Что? Что ты сказал? – заблудившийся в глубоких и мрачных коридорах своего сознания, император все же услышал голос советника. – Петака, Петака, что с ним такое?

И тут точно острая спица вонзилась ему под лопатку. Рудольф припомнил предсказание Браге: когда умрет лев, умрет и император.

– Писторий предлагает его исповедать.

– Что? Кого исповедать? Льва? Идиот! Он же безгрешен!

Внезапно император с приступом острой досады вспомнил, что город наводнен бандами бродячих мародеров, что из‑за слухов о войне толпы горожан скопились у ворот со всеми своими пожитками. Империя… Кто вообще что‑то знает о текущем положении дел в империи? Собирают ли налоги, удается ли сдерживать турок, соблюдаются ли интересы императора при заключении торговых сделок?

Но сперва самое главное. Петаке надо вернуть доброе здравие при помощи мелко нарубленной телятины, мягкого хлеба, вымоченного в крови ягненка, а также голубиных грудок, посыпанных сахарным песком. Сотня лучников получила приказ незамедлительно выйти под дождь и самыми тонкими стрелами настрелять голубей. Одновременно велись поиски самой лучшей телятины.