Книга сияния

Рохели хотелось бы вышивать платья и камзолы заморскими животными. Целый Ноахов ковчег, чудесных тварей, обнаруженных в дальней Африке. Животных длинных, как змеи, толстых, как свиньи, с чешуйчатыми бронированными шкурами и длинными рылами, которые живут под водой, или с одним рогом на носу, чья шкура подобна кожаной кирасе. Слонов Рохель никогда не видела, но знала, что они самые большие из всех. Первым львом, которого ей довелось увидеть, был императорский любимец. Рохели ужасно хотелось увидеть тигра, мартышку… И существо под названием «жираф», длинношеее, все в белых и бурых пятнах. Некоторых из этих животных приводили на ярмарки, показывали на представлениях по всей Европе.

Теперь Рохель знала, что никогда ей уже не увидеть этих животных, никогда больше ничего не сделать, никогда не побывать на ярмарке. С тех самых пор, как молодая женщина снова оказалась в комнате Зеева, она не осмеливалась взглянуть своему мужу в глаза. Забившись в тесную норку между кроватью и стеной, она думала только о страхах смерти и сожалела о своей жизни. Теперь она одна в этом мире, беззащитна и одинока. Даже ее веры в Ха‑шема уже недостаточно. Ей нечего противопоставить этим страхам. Совсем нечего. Она даже с трудом могла вспомнить лицо своего любовника. Как будто Йосель был просто воспоминанием или сном. Будто он только затем и появился, чтобы причинить ей горе и привести ее к окончательному падению. Рохель была слишком напугана, чтобы помнить его нежные прикосновения. То, что она любила, теперь уже ровным счетом ничего не значило. Рохель сидела, забившись в уголок, в комнате Зеева – и ее комнаты, – и в голове множились противоречиями. То, что она прежде считала воссозданием своей жизни, теперь представлялось ей вершиной недомыслия.

И все же Рохель была жадной до жизни. Ей отчаянно хотелось жить.

– Жена, прошу тебя, вылезай оттуда.

Зеев присел на кровать, умолял Рохель, растирал ей плечи, а она сжималась в комочек и все глубже забиралась в норку между кроватью и стеной.

– Пожалуйста, Зеев, оставь меня, оставь меня в покое.

– Как же я могу? Ведь ты моя жена.

Рохель содрогнулась. Если бы он избегал ее, обвинял, рвал и метал, требовал развода, она бы все поняла. Рохель потеряла его ребенка, ребенка Зеева, их ребенка. Она обесчестила его, опозорила всю общину. Зло, которое она сотворила, казалось беспредельным. И все же Зеев ее упрашивал – словно это ему требовалось прощение. С того самого дня, как Рохель снова вернулась домой, она вылезала из‑за кровати лишь однажды – чтобы выплеснуть помои в канаву. Она ничего не ела, но ее тело жило как ни в чем не бывало, и нечистоты с неумолимым безразличием выходили из нее.

– Рохель, любовь моя…

Как Зеев может ее любить? Разве он не согласился взять ее в жены только из милости? Разве его не радовала исключительно ловкость ее обращения с ниткой и иголкой, разве не находил он удовольствия лишь в ее молодости и своем праве владения?

– Как ты можешь выносить меня, Зеев, когда я сама себя не выношу?

Пока Рохель пряталась между кроватью и стеной, Зееву была видна лишь ее согнутая спина. Но эта спина была ему дороже всего на свете. И жилки, которые натягивались на ее шее – самой дорогой для него шее, – заставляли его сердце разрываться от боли. Пятки Рохели, торчащие из‑под ее бедер, на которых сквозь порванные чулки виднелись кружочки покрасневшей плоти, вызывали почти невыносимую нежность. Только бы увидеть ее глаза, осмотреть, как они расширяются в два идеальных кружка, увидеть ее рот, созданный для свадебной пищи – пышного белого хлеба, золотистого куриного бульона… Тогда Зеев был бы самым счастливым человеком на свете. И если бы дело было только в плоти, легкой походке, юношеских надеждах. Все дело было в том, как Рохель произносила слово «муж», как она застывала, когда близилась ночь, – подобно маленькому зверьку, спрятавшемуся в своей норке. Как она любила утреннее солнце, как она превратила их комнату в дом и готовила еду из продуктов. А еще – смел ли он об этом сказать? – как она пела. Как пташка. Зеев отчетливо помнил взмах натруженных, усталых ладоней Рохели над свечами в Шаббат, ее насмешливую полуулыбку, с которой она внимала словам правды за целыми миром лжи и обмана. И еще ее каждодневную женскую чуткость к присутствию Бога. Нет, не то чтобы Зеев не горевал. Он просто не мог думать, не позволял себе думать о том, что кто‑то другой касался Рохели. И не то чтобы он не знал, что потерял ребенка – их ребенка. Зеев был уже в годах, отчаянно нуждался в сыне, ибо, будучи бездетным, еврей жив лишь наполовину. Сказать, что он не переживал из‑за этого, – значит солгать. Скорбь гнула его к земле, но собственное сердце казалось ему куском потертой кожи для башмаков. И все‑таки он ее любил. Он безумно любил Рохель. Что же он мог поделать?

– Я сам отчасти виноват, – сказал Зеев.

– Не может этого быть.

– Ты молода.

– Большинство женщин в тринадцать уже сосватаны, а в четырнадцать уже выходят замуж. Восемнадцать лет – не такая уж молодость.

– А я… я стар, упрям, назойлив, слеп к потребностям женщины. Я просто не дал тебе ничего, на что можно надеяться. И я далеко не красавец.

– Ох, Зеев. Что прекрасно, что некрасиво – какое это имеет значение? Ты хороший человек, добрый супруг… нет, больше чем добрый супруг. Ты святой.

– Я слишком много болтаю. Я обжора. Порой я слишком быстро ем, тороплюсь с молитвами. Я не уделял внимания каждой твоей потребности, не обращался с тобой так, как, согласно нашей вере, следует обращаться с женой.

– Зеев, пожалуйста.

– Признаю, я был потрясен твоей молодостью и красотой, жаждал тебя, хранил для себя. В ту первую ночь, нашу брачную ночь, я глазел на тебя как помешанный. У меня были такие грязные мысли.

– Но я твоя жена.

– Тем больше причин чтить тебя и уважать.

Зеев потянулся к ее ладони. И Рохель ее не отдернула.

– Пожалуйста, не вини себя. Вини меня. Мне так жаль, Зеев. Если бы ты знал, как мне жаль!

– И мне тоже.

– Сердце разбивается, Зеев.

– У меня тоже, Рохель.

Они прижались друг к другу, щека к щеке, лицо к лицу, так что уже было не разобрать, чьи слезы на чьем лице.

– Что со мной будет? – прошептала Рохель. – Меня убьют?

– Нет, Рохель.

– Откуда ты знаешь?

– Я им этого не позволю.

34

– Отдавайте эту грешницу, отдавайте прелюбодейку!

Люди в панике покидали свои дома и вставали лагерем на Староместской площади под астрономическими часами, дожидаясь, пока стража наконец откроет ворота. Война неизбежна, считали они, и близится конец Праги… а то и конец света.

– Отдавайте големову девку!

Женщины кричали хором и мерно били деревянными ложками по крышкам кастрюль.

– Еврейка согрешила!

Впереди толпы стоял Тадеуш. Он искренне считал, что слова «еврей» и «сатана» были синонимами, а если существовало что‑то хуже еврея, то это еврейка. Ибо смерть Христа определенно произошла из‑за падения Адама, которого искусила мерзкая женщина, сосуд греха, Ева.

– Жидовская шлюха! – подхватила толпа.

– Отдавайте ее!

Это был голос женщины или юноши. Но хуже, что он раздался внутри стен Юденштадта.

– Кто мог такое сказать? – рабби Ливо был в ужасе. Он вышел из дома, чтобы узнать, нет ли опасности стычек у стены… и увидел множество своих соплеменников, которые тоже покинули свои дома и собрались на единственной улице Юденштадта.

– Мы все должны погибнуть из‑за этой женщины, которую даже нельзя считать еврейкой? – спросила Лия, его старшая дочь. Громко, чтобы слышали все.

– Тихо, – гневно зашипел на нее раввин. – Она женщина и еврейка.

– В достаточной ли мере еврейка, чтобы мы из‑за нее гибли? – не отступала Лия.

– Свою ли дочь я слышу?

– А не она ли теперь больше ваша дочь, нежели я? Не ставите ли вы ее выше нас всех?

– Мне страшно, папа! – воскликнула Зельда.

– Не бойся, – рабби Ливо обнял свою младшую дочь и повернулся к старшей. – Идем домой, Лия, нам надо поговорить.