Палачка

— Ну-с, — сказал он, открывая дощечку с римской единицей, — нет мне сегодня счастья ни в любви, ни в игре. А у вас что, коллега?

Влк показал ему римскую единицу.

— Это что же, — спросил Хофбауэр подобравшись, — по нулям? В таком случае надо распределить ставки. Фройляйн, вынесите приговор!

Она протянула ему табличку. На ней была четко выведена двойка — номер сеттера.

— Да-а! — протянул Хофбауэр. — Вы — истинное воплощение Труды! Ну, — обратился он к Влку, — сегодня мы оба пролетели. А жаль! И всегда было жаль каждого поцелуя, который пропал, — хотя ему было не до смеха, он попытался отшутиться, — ни за что ни про что.

Лизинка поднялась. Решив, что она собирается уходить, вслед за ней встали и Влк с Хофбауэром. Но она направилась к стене, и, когда двое в белом нерешительно расступились перед ней, опустилась на колени перед сеттером и зарылась лицом в его шерсть. Это было похоже на долгий поцелуй. Все стояли не шелохнувшись; девушка в черном между двух убеленных сединами старцев и на фоне пяти повешенных собак казалась колдуньей, совершающей таинственный языческий обряд. Сеттер из последних сил приподнял голову и лизнул ей руку.

Возвращаясь, она обошла Хофбауэра и Влка сзади, и они невольно повернулись лицом к ней. Остановившись перед ними, она обеими руками осторожно сблизила их головы и поцеловала — низенького Хофбауэра в лоб, рослого Влка — в подбородок. Эта точка, поставленная в конце неповторимого вечера, стала подлинным апогеем. Никто из присутствующих не решился произнести ни слова. Хофбауэр предложил Лизинке свою руку, она смело взяла под руку еще и Влка, и так они вместе вышли в первую летнюю ночь. И ночь преподнесла им свои дары.

Миновав "Иль Парадизо", они поехали в центр города через большой английский парк. Хофбауэру приходилось то и дело сбрасывать газ — на свет фар выпрыгивали доверчивые зайцы. Часть пути их сопровождала парочка косуль, а один раз пришлось даже встать — прямо посреди дороги расселась надменная сова. Это был поистине "сон в летнюю ночь", расцвеченный бликами гирлянд светлячков, проложивших на полянках настоящие млечные пути. Все трое сидели рядом на передних креслах, и Влку казалось: в их жилах струится одна и та же кровь, а души переполняют одни и те же чувства. Несмотря на то что знаменитую песню, рожденную столь же сильным переживанием, он уже множество раз слышал на фестивальных концертах — там они всегда бывали вместе с Маркетой, — до него словно впервые донесся призыв величайшего Маэстро всех времен:

"Alle Menschen werden Bruder!.." [56]

В отель Хофбауэр заходить не стал. Захлопнув за Лизинкой дверцу автомобиля, он поцеловал ей руку и произнес:

— Желаю счастья, фройляйн. Я никогда вас не забуду. И вы никогда не забывайте этих моих слов. Потом он пожал руку Влку.

Любите ее, — сказал он. — Она того заслуживает.

— Мне бы хотелось, — заторопился Влк, — подарить вам одну вещицу, с которой я не расстаюсь вот уже тридцать лет. Вы этого тоже заслуживаете.

Он протянул ему зажигалку-талисман. Хофбауэр чиркнул кремешком. Вспыхнул огонек. Он посмотрел на него с укоризной: вспомнил, что Влк вообще-то проиграл зажигалку, но почему-то оставил ее у себя, как и Лизинку.

— Спасибо, — произнес он. — Если брат вернется, я передам ему это с приветом от вас. Прощайте.

Он повернулся и, не оглядываясь, сел в машину. Должно быть, газ он выжал до упора, потому что мотор неистово взревел, и через мгновение задние фары виднелись уже на дальней стороне площади.

Наконец-то одни! — пронеслось в голове Влка. Он ощутил такой прилив любви, что распахнул объятия, чтобы сейчас же, на этом самом месте, прижать Лизинку к груди и расцеловать. Она стояла рядом, склонив голову с клубком золотистых змеек к плечу и закрыв глаза. Заснула стоя — так, прямо на лету, засыпают птицы. Он был разочарован, но еще больше расстроган тем, что она столь трогательно доверилась ему. Он осторожно обнял ее за плечи и позвонил.

Почтительность ночных дежурных — швейцара и портье — наводила на мысль, что сменщики рассказали им об интересе Хофбауэра к этой паре и о фуроре, произведенном Лизинкой. Вдвоем они следовали за Влком, пока он на руках нес ее, спящую, к лифту, а портье и вовсе сопровождал их до самого номера девушки. Он отпер замок, положил ключ на скамеечку у двери и, наконец, с поклоном удалился. Влк прикрыл дверь ногой и прошел из прихожей к разобранной постели. Он уложил девушку в черном на белую простыню и понял — вот оно, исполнение мечты. Они наедине — в другой стране, в номере отеля, — и никто на свете не может им помешать. У него сильно заколотилось сердце.

Он негромко окликнул ее. Она не ответила. Притронулся к ней. Она шевельнулась, одно веко дрогнуло, словно на него дунули. А что, если она… не спит? — насторожился он. Что, если она ждет от него знака? Он опустился на колени, склонился к самым губам девушки. Ее дыхание было частым и легким, как у ребенка, — от нее исходил аромат не редкостных напитков из провинций Коньяк и Шампань, а парного молока. Тая от нежности, Влк зарылся носом в шелк, словно то был ворох свежескошенной травы… и прямо опешил — в ноздри резко ударил дурманящий запах розового масла, которым снабдила Лизинку мать. Не поднимая головы, покоящейся меж двух мягких холмиков, он каждым нервом ощущал, как воскресает предмет его былой гордости, долгие годы пребывавший в вынужденном летаргическом сне; из глубины зрелого тела, как из жерла вулкана, медленно, но неотвратимо поднималась к поверхности горячая магма. Он словно бы со стороны наблюдал, как пальцы, повинуясь командам неведомого центра, сражаются с верхней пуговицей ширинки. Пуговица не поддавалась, и тогда пальцы оторвали ее.

— Пан Влк, — услышал он, — я понимаю, в каком вы положении. Но для общей нашей пользы давайте поговорим откровенно. В противном случае считайте, что вам повезло, если отделаетесь каталажкой. Люди слишком взвинченны, так что вы запросто можете лишиться и.

47.

головы.

Молодой, но уже обрастающий жирком адвокат обошел огромный красного дерева стол, явно трофейный, о чем свидетельствовал след от содранного инвентарного номера, и непринужденно уселся на подлокотник глубокого кресла, куда перед этим погрузился Влк. Влк почувствовал запах крепких духов.

— Вы этих людей выдали, — безапелляционно произнес адвокат. — Ведь так? А он держал ваши доносы при себе!

— Я, — сказал Влк не своим голосом, — всегда был честным человеком и патриотом…

— В этом, — мягко перебил его адвокат, — я и не сомневаюсь. Я только хочу знать: вы уверены, что в той противозаконной вспышке вашего патриотизма сгорели все улики?

Влк набрал воздуха, выдохнул, но все-таки проговорил: — Да!

— Ну и слава Богу! — сказал адвокат; вблизи можно было различить, что в его взгляде сквозит симпатия, и перед Влком забрезжила надежда.

Адвоката он выбрал наобум, так как опыта в подобных делах не имел. Вскоре после войны, когда всплыл приказ о расстреле, казалось: все останется шито-крыто. То, что злая участь постигла только бедняжку Ярошову, выглядело просто трагической случайностью. Такой же случайностью стало и то, что из всех оставшихся в живых именно отец Ярошовой обвинил в ее смерти Влка: просто он жил довольно далеко отсюда, потому и ничего не боялся.

Дело в том, что выходка Влка — о ней вскоре заговорила вся округа — имела неожиданные последствия, и он никак не мог их предвидеть: чем меньше окружающие верили в его непричастность, тем сильнее его опасались. Влк основал организацию участников Сопротивления и посвящал ей все свободное от школьных занятий время. Чем больше у него появлялось должностей и званий, тем глуше звучали критические голоса. В один прекрасный день ушел на покой директор школы, и Влк оказался старшим по должности в оставшемся без начальства учительском коллективе. Светило ему и место инспектора школ. Тут-то в его жизни и появился незнакомый крестьянин, дочери которого он в самые тяжкие годы дал и крышу, и стол, и постель…