Палачка

Теперь, когда глаза Влка — благодатный сон ни как не шел к нему, и неудивительно, ибо мозг-то работал на полных оборотах, — блуждали по купе, заваленному Лизинкиными пакетами и свертками — отблески вокзальных огней и свет от встречных поездов преображали их в пестрый ярмарочный балаган, — он благодарил судьбу, даровавшую ему радость сопереживания незамутненному счастью прелестной малышки… Не он ли своими заботами и покровительством обеспечил ей такой удачный старт? Вот тут и вспомнилось, как стартовал он сам.

Влк вновь увидел себя в камере главной тюрьмы государства — специально для него ее переделали в раздевалку — в ту ночь перед премьерой, к которой он по привычке готовился скорее как учитель, чем как палач: изучал по домашнему медицинскому справочнику анатомию шеи, а по пособию для скаутов — способы вязания узлов. Незадолго до полуночи его, вконец оробевшего, осенила спасительная идея, которую прокурор, работавший с ним, как режиссер с актером, реализовал без проволочек, санкционировав визит к Влкову предшественнику, дожидавшемуся суда под той же крышей. Бедняга перепугался, что пришел его смертный час, но они залили его страх коньяком, и он отбарабанил, как по цитатнику, подробную техническую инструкцию, уверяя, что ее лично составил его знаменитый прадед (этим Гус-старший, сам того не ведая, обеспечил поступление в ПУПИК своему еще не родившемуся сыну). Главным в инструкции был старомодный, невероятно сложный узел. Влк притащил веревки и тренировался под руководством Гуса, пока его не позвали переодеваться; по старинной традиции, нарушенной лишь на время суперпроцессов — тогда пункты химчистки просто не справлялись с работой, — он облачился в черный пиджак, в котором некогда сдавал выпускной экзамен. Он полагал, что уже изучил этот узел как свои пять пальцев, однако стоило ему оказаться лицом к лицу с еще недавно самым высокопоставленным коллаборационистом страны, и его затрясло — неудержимо, как в приступе лихорадки. Тот способ, которому обучил его Гус, был известен в Европе испокон веков — сохранилось его изображение на старинных гравюрах, — но, конечно, незнание — не порок, и вот он стоит — сегодня это вспоминалось ему как скверный анекдот — на лесенке, приставленной к высокой перекладине для выбивания ковров, а клиент — на другой. Подручным у него уже тогда был Карличек — боксер и автолюбитель, он и подавно меньше Влка разбирался в тонкостях дела. Так случилось, что он отодвинул вторую лесенку, когда Влк еще не протащил голову клиента в тугую петлю: она обхватила голову от подбородка до темени, как повязка при зубной боли. Влк удивился… нет, пришел в ужас, что держит голову, у которой из-под маски текут слезы, изо рта — слюна, а внизу извивается в страшных конвульсиях тело. В следующее мгновение сработала интуиция, он дернул голову вправо — и вдруг почувствовал, как клиент разом ослаб, буквально угас. Так, на первой же Акции, в отчаянной ситуации — о чем Влк на всякий случай никому не рассказывал — родился его знаменитый «триктрак», которому он верен до сих пор и который, как он слышал от Доктора, пока никому из исполнителей не удалось повторить, хотя пробовали все кому не лень. Лишь при «триктраке», сказал ему однажды Доктор — Влк удивился, но виду не подал, — язык никогда не разбухает; а ведь во время обычной Акции он распускается этаким отвратительным лиловым цветком.

Перебирая в памяти все это, Влк не смог сдержать улыбки, ни дать ни взять стареющий актер, у которого мурашки пробегают по коже при воспоминании о первом выходе. Он улыбнулся еще шире, представив себе физиономию Доктора, когда на экзамене по мастерству тот увидит, как выполняет «триктрак» новое поколение… От головы состава донесся короткий свисток, и в тот же миг поезд слегка дернулся. Вокзальные часы начали удаляться — сперва почти незаметно, потом все быстрее и быстрее.

Улыбка исчезла с его губ. Всего несколько минут на погранпункте, потом еще столько же — и они прибудут на первую станцию. Его пронзила мысль, что тогда-то и растает без следа самая прекрасная мечта в его жизни, растает, так и не осуществившись.

То, что ждет его впереди, хотя и будет лишь увертюрой к вечному счастью, пропитается терпким привкусом и неприглядной серостью будней: разговор с Маркетой, дележ имущества, бумаги на развод, еще столько же бумаг для бракосочетания. Шайка замшелых, косных бюрократов станет проверять, взвешивать, оценивать и раздевать глазами не только его Маркету, но и Лизинку. Выдержит ли она? Не окажется ли ее чистая душа погребенной под грязью, которая потом осквернит их первое объятие, — а ведь Влк жаждет этого объятия, как очистительного омовения! Останется ли оно после всего этого настолько очищающим, чтобы ради него стоило превращать в руины прожитую жизнь?

Специфический вокзальный запах сменился хмельным настоем лесных ароматов. Поросшая мхом насыпь подступала совсем близко, на расстояние вытянутой руки. Услышав слабый вздох, Влк первым делом выглянул в окно — зверек, что ли? — но потом, догадавшись, обернулся. И обомлел. За время долгой стоянки температура в купе поднялась на несколько градусов, и датчики на теле Лизинки отреагировали автоматически — она лежала раскинув руки и ноги. Одеяло сползло на пол. На Лизинке был гарнитур, который мать однажды в приятном расположении духа купила и ей, и себе: трусики и лифчик из тончайшего трикотина телесного цвета; темный треугольник лобка и кружки сосков просвечивали через ткань, словно сквозь легкую дымку. Прикрывали ее только волосы. Когда она, не просыпаясь, перевернулась с боку на бок — совсем как маленький зверек, — тоненькие струйки волос растеклись каждая по своему руслу и обвили ее всю — плечи, грудь, бедра… Она стала похожа на русалку, попавшую в сети паучьего короля. В тускло-голубом свете круглого ночника казалось, что она — богиня сна.

В тот же миг Влк, человек с железным самообладанием, почувствовал, как мощно и неудержимо восстает его фаллос. Он вонзился в тонкий шелк пижамных штанов, и, если бы Влк не наклонился резко вперед, пожалуй, прорвал бы ткань. Зато теперь его голова очутилась в магнитном поле фаллоса, и мозг, никогда прежде не дававший сбоев, в смятении заработал на повышенных оборотах.

Боже мой! — проговорил кто-то внутри него, ради чего сдерживать себя такими сверхчеловеческими усилиями? Кому нужны эти ветхозаветные обеты? Какой еще мужчина согласится трое суток подряд жариться на медленном огне страсти только для того, чтобы лишить себя наслаждения, равного которому еще не испытывал и, может, уже никогда не испытает? Взять хоть ту же Маркету — разве она стала бы колебаться хоть минуту, если бы перед ней лежал красавец, словно созданный для любви? Едва ли! Так почему именно он вечно должен брать на себя ответственность за других? До каких пор ему придется приносить свою живую плоть в жертву мертвым принципам? Пока он не откроется Маркете? Пока она не даст ему развод? Пока не найдет себе другого? (Если уже не нашла! Ей далеко до его самодисциплины, разве он не помнит, с какой легкостью она отдалась ему?) Пока он не попросит у Нестора разрешения жениться на студентке? Пока не получит его? Пока, пока, пока!.. Пока его статная фигура не сгорбится под бременем лет? Пока не побелеют иссиня-черные волосы на голове, да и в других местах? Пока не пожелтеют и не начнут шататься белые и крепкие зубы? Пока его упругая смуглая кожа не пойдет пятнами, как плесневелый гриб? И пока его крепкий член, налитый соком, не поблекнет и не опадет, как увядший тюльпан? Quousque tandem? [59] — воззвал к нему из детства голосом отца мудрый Цицерон.

Поезд замедлил ход, под металлический скрежет колес тяжело преодолевая крутой поворот поднимающегося на холм полотна. Влк глянул из мертвенной голубизны купе в густую синеву ночи. Всего лишь в нескольких десятках метров от дороги, докуда хватало глаз, вдоль горизонта параллельно земле тянулась Проволока — словно гигантский нотный стан. На повороте было видно, как локомотив несется к арке со сторожевой вышкой. Оставались какие-то минуты.