Лига мартинариев

— Нет.

В этот раз ее «нет» прозвучало отнюдь не так холодно, как прежде. Орасу даже почудилась в ее голосе скрытая радость. Хотя он и не понял до конца — чему же она радовалась — своей странной выдумке или тому факту, что супруг охотно принял ее предложение.

Он в самом деле последовал ее совету. Так на свет появился Олежка. Узнав о рождении ребенка Катерина пришла в странное возбуждение.

— У тебя родился сын… у тебя — сын, — повторяла она, загадочно улыбаясь.

— Я усыновлю его, — сказал Орас.

— Ну конечно! — она обвила его шею руками и торжествующе рассмеялась. — Наконец-то ты мой, — шепнула она ему на ухо, и кажется впервые в ее голосе послышалась нежность.

Орас был растроган. Он решил, что Катерина из-за какого-то врожденного недостатка не могла иметь детей, но из гордости скрывала свой порок. Теперь же она благодарила за то, что в ее жизни появится малыш. Их малыш! Бог мой, как он ошибался! Олежка появился, но Катерина относилась к ребенку равнодушно. Если не сказать большего…

Орас так и не смог ничего понять.

Тем временем машина, за которой они ехали, свернула на загородное шоссе. Ольга Степановна покидала город. Они выиграли первый раунд. Орас позволил преследуемой машине умчаться далеко вперед — всё равно ей некуда деться: сигнал передатчика сообщал, что «шестерка» врачихи по-прежнему мчится по шоссе, никуда не сворачивая. Так они ехали около часа, пока сигнал не сдвинулся резко вправо. «Шестерка» свернула с шоссе на грунтовку. Орас посмотрел на карту: дорога вела к бывшему зданию фирмы «Околасс», ныне закрепленному за инвалидным приютом. Однажды ему предлагали купить это безобразное строение и он даже ездил его осматривать. Но отказался. Хотя посредник намекал, что деньги могут быстро окупиться.

Что располагается там ныне, Орас не знал.

7

Мне снилась узкокоридорная больничка. Та самая, в глуши, куда меня приволок Сашка, еще надеясь на чудо. Но чудеса всегда случаются не с нами. Во сне, как и наяву, я лежала в коридоре на кушетке, а Сашка плакал, как когда-то, уткнувшись лицом мне в живот, где еще трепыхался в лопнувшем пузыре наш крошеный ребенок, которого скоро не станет.

— Ну что же это такое! — выкрикивал Сашка сквозь всхлипы. — Я уже привык к нему! Я его полюбил! Ну почему, почему его не будет?

За дверью с матовым стеклом слышались шаги и металлическое звяканье инструментов. Ожидалась казнь, отвратить ее было невозможно. Счет был простой — две жизни или одна, и выбирать было не из чего. Я обхватила Сашкину голову руками и, запрокинув лицо в золотом ореоле волос, прошептала:

— Сашка, ведь ты мартинарий, да?

Он беспомощно дернулся.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я теперь знаю всё.

— Я решил уйти, — доверительно сообщил Сашка. — Скоро. Очень скоро. Убегу от них навсегда.

— Но самоубийство запрещено! Мартинарий должен терпеть до конца, как бы ни было больно и страшно. Как же ты…

— А плевать! Плевать на запреты! Князья пожирают меня живьем. Я больше так не могу. Будь они прокляты!

Шаги в операционной приблизились, стеклянная дверь распахнулась, и на пороге появился Орас в светлом костюме в полоску, с пистолетом в руках. Он злобно оскалился и вскинул руку, целясь в непутевую и неживую уже (я-то это знала во сне) Сашкину голову. Но зная всё наперед, попыталась спасти. И с криком «нет» выставила руку, защищая. Пуля впилась в ладонь змеиным жалом. Рука на глазах стала распухать и чернеть. Внутренний жар, распаляясь, сделался нестерпимым, боль перекинулась на вторую руку и плечо. Уже никого не было рядом — ни Сашки, ни Андрея, я одна в черной бездне, где красными кометами носились раскаленные угли и жалили мое тело и, довольные, тряслись от смеха. Я кричала и беспомощно махала руками, пытаясь отбиться. Но угли жалили меня вновь и вновь…

— Молчи, дура, если не хочешь, чтобы сюда пришли!

Я открыла глаза. В комнате горел свет, и надо мной склонилось корявое старушечье лицо с растрепанными седыми волосами.

— Вы нянечка? Сестра? Дайте что-нибудь, я больше не могу терпеть… Не могу!

Старуха схватила полотенце и заткнула мне рот.

— Сказала — молчи. Я такая же дойная коровка, как и ты. А будешь орать, я кого-нибудь позову, и уж тогда молись всем святым.

Вглядевшись, я поняла, что старуха не могла быть ни нянечкой, ни сестрой. Грязная рубаха, седые космы рассыпаны по плечам. Орлиный нос изогнулся над запавшим ртом. Типичная Баба-яга — только взгляд не злобный, а растерянный, затравленный. Но затравленные — они гораздо злее злых. Я повернула голову — комната была совсем не та, в которую меня поместили поначалу с Кентисом. Теперь я была в безоконной каморке с голой лампочкой на длинном шнуре. Почему-то подумалось, что в прошлом это была кладовая. Две койки, шкафчик, раковина. Дверь со стеклом, закрашенным белой краской. Очень похожая на дверь в ТОЙ больничке, которую я видела вновь в своем сне.

С трудом я уселась на кровати и принялась рассматривать руки. Левая почти не пострадала, только кое-где покраснела кожа, зато на правой — сплошная рана, пузырь, видимо, сразу лопнул, и теперь непрерывно сочился сукровицей. Кажется, что ладонь продолжают медленно поджаривать на огне. Ожог выглядел очень нехорошо: руку даже не перевязали, и теперь на сгибе она начала медленно пухнуть, загнаиваясь. Но даже эта распухшая красная язва не выжгла проклятый желвак на ладони — клеймо мартинария. Видимо, Кентис прав, и мне в самом деле придется умереть вместе с ним. Зубами я отодрала от простыни полосу и кое-как перевязала руку.

— Зеркало есть? — спросила я у старухи.

— Вон, на стене, любуйся, сколько влезет, — хихикнула старая ведьма.

Поначалу я не узнала себя: из зеркала на меня глядела какая-то комическая маска: ресницы и брови обгорели, на левой щеке — волдырь ожога, да и вся остальная кожа красная, будто мне влепили пощечину, и кожа до сих пор продолжала гореть. На носу — тоже красное пятно… Ужас!.. Ха-ха, мы теперь будем с Кентисом два урода — пара… При чем здесь Кентис? — одернула я себя. Я же люблю Ораса! И он тоже должен меня любить, потому что я страдаю ради него… Да, да я должна думать только о нем!.. А рука болела всё сильнее. Я обхватила ее и принялась нянчить как ребенка. Но это не помогало. Разве можно подавить боль? Разумеется, нет… Но ее можно направлять… Боль — это раскаленная лава, текущая в узкой расселине и уносящая меня… Нет, не так… Я посылаю ее и направляю… Пусть моя энергопатия ускользнет из этих стен, пусть сволочам из Лиги не достанется ни капли. Все должно уйти к Орасу, переплавиться в его успех и его очередную победу. Я смогу это сделать… Непременно смогу. Ведь Сашка сумел не подчиниться. И у меня тоже должно получиться…

— Ужин принесли, — сообщила старуха. — Эй. Да что с тобой? Молишься, никак? Верующая? Господь их накажет… всех накажет! — она торопливо перекрестилась.

8

Старик принимал ванну. Перед сном он всегда подолгу лежал в теплой, напитанной хвойным ароматом воде, чувствуя, как усталость и ломота покидают тело. С тех пор, как Кентис исчез, Старик почти не спал. Лишь под утро удавалось забыться на два-три часа, и то после двойной дозы снотворного. Мозг лихорадочно пытался найти выход. Но ни на один вопрос не находилось ответа — повсюду высились стены. По-прежнему власть оставалась в руках Старика, вокруг толпились ждущие указаний люди. Но он ничего не приказывал. Он ждал. Впервые на много лет Старик не чувствовал поддержки Лиги. И хотя его ординат не был полностью уничтожен, связь с оставшимися мартинариями прервалась вместе с исчезновением Кентиса. Старик чувствовал, что энергопатия больше не поступает к нему. Его лишили привычной пищи, и он мгновенно обессилел. Ему казалось — он стоит над черной пропастью, наполненной сыростью и холодом, и чудом не падает в нее, ибо силы тех, кто ушел, странным образом продолжают поддерживать его. Но тонкая граница, отделяющая его от пропасти, истончается, тает энергия, возрастает притяжение пустоты. И он… Нет, не он один, но весь его город, все люди, поверившие в его успех, проваливаются вместе с ним. Все начинания и надежды обречены. Кто это сделал? Кто измыслил такое? Наверняка кто-то из молодых, из любителей кусков пожирнее, кому не терпится семимильно шагнуть наверх.