Лига мартинариев

— Ну, это наша тайна, мой дорогой, — вновь изобразив доброжелательность на лице, сообщил Петр Петрович. — Ты понял, что создал нечто новое. Тебя устраивал имидж тунеядца, живущего на подачки отца. Ты играл роль погонялы и мартинария, а на самом деле был занят тайной работой. Только почему ты это скрывал?

Кентис судорожно сглотнул и ничего не ответил. Торопливо вытащил из кармана платок и прижал к щеке, стараясь скрыть продолжавший дергаться шрам.

— Твои работы здесь, — «ПП» похлопал по черной папке на столе. — ВСЕ работы. По два оттиска с каждой пластины. Совершенно согласен с тобою: не стоит тиражировать шедевры, — «ПП» раскрыл папку и вынул первый лист. — Учиться в художественном лицее и уйти за три месяца до окончания, не слишком ли сумасбродно? Разумеется, единственный, подающий надежды сын — слишком опасно для главы ордината, к тому же еще и мэра. Достаточно немножко подрезать сыночку крылья, сделать калекой, и папочка шлепается в грязь, из князя превращается в ничтожного мартинария. Другое дело — сынок-дебошир, пьяница, вечно плетущий интриги, которого отец публично проклинает. Кому придет в голову искать здесь слабое место Старика? Всем кажется, что он так уязвлен, так страдает, что и сам по себе вот-вот упадет. Остается лишь немного подождать. Несчастному отцу сочувствуют, его жалеют. А он, хитрец, и не думает падать! Он играет роль, как и его сынок! Великолепный дуэт! Ловкая уловка! Не сам ли Старик придумал ее, а тебе осталось подыграть?

— Кому-то очень хотелось занять место отца в Лиге, — прохрипел Кентис.

— Именно. И этому неведомому «кому-то» надоело ждать, — и Петр Петрович швырнул лист в огонь.

Мгновенно мелькнула перед глазами загадочная серебристо-серая поверхность оттиска, как чье-то лицо за стеклом промчавшейся мимо машины. Плотная бумага несколько мгновений дрожала под напором пламени, потом огонь вспорол ее в сердцевине, бумажная плоть закрутилась лохмотьями, вспыхнула оранжевым и исчезла, осталась лишь мумия, которая плясала в огне, пока не рассыпалась.

Кентис смотрел на огонь как завороженный, лицо его корчилось в такт переплясам пламени, а руки сжимались и разжимались…

— Какое наслаждение — смотреть на огонь, — воскликнул «ПП», почти дословно повторяя брошенные когда-то Кентисом слова. — Я знаю: ты сейчас думаешь про себя: «Зачем этот дурацкий спектакль? Оттиски можно восстановить — ведь пластины надежно спрятаны в резиденции мэра». А вот тут-то у тебя и вышла промашка, — истязатель самодовольно хихикнул. — Нам ничего не стоило их раздобыть.

Кентис вскочил, но парень, стоящий возле камина, одним быстрым движением швырнул его на пол.

— Теперь ты понял наконец, ЧТО означает подлинное страдание мартинария?

Всё новые и новые листы летели в камин…

— Помилуйте, — пробормотал Кентис, корчась от боли и не в силах подняться. — Вы жжете деньги… тысячи… быть может миллионы…

— Дорогой мой, цена произведений искусства — вопрос спорный, — равнодушно отозвался «ПП», - зато настоящее страдание бесценно.

Кентис перевернулся на спину, обхватил голову руками и вдруг захохотал. Он бил ногами по полу, как капризный ребенок, дергался всем телом и смеялся, прижимая руки к груди, будто хотел заткнуть ту черную рану, в которую проваливалась его душа. Постепенно смех перешел в судорожную дрожь. Мне показалось, что вместе с Кентисом вибрируют пол и стены. У меня самой застучали зубы.

Вынести это дольше было невозможно. Не соображая, что делаю, я бросилась к камину, схватила несколько листов, упавших с краю и не успевших загореться. И тут же почувствовала, как сильные руки толкают меня в спину — прямо на горячие угли камина. Я завизжала и попыталась податься назад. Бесполезно! Жар опалил лицо, а кроссовки начали тлеть. Хорошо еще, что на мне были новенькие джинсы и Орасова куртка. Пытаясь удержаться, я оперлась рукой о противоположную стенку камина. Но кирпичи раскалились, и я с воплем отдернула руку. Боль была такая, что весь мир перекосился: камин лопнул, и из черной прорези плеснуло огнем в комнату. Все загорелось — огонь горел внутри и разъедал внутренности…

Кто-то схватил меня за волосы и рванул назад… Это последнее, что я помню…

4

Окно маленькой палаты было закрыто белым экраном и не пропускало солнца. Крошечное тело на слишком большой кровати казалось безжизненным. Новое импортное оборудование, занимавшее большую половины комнаты, работало вполсилы: несколько приборов успели умереть, так и не начав работать, хотя Орас платил за работы всей чудо-установки. Молоденькая медсестра дремала, сидя на стуле возле кровати. Заслышав шаги, она встрепенулась, поправила замысловатую накрахмаленную шапочку, приколотую так, чтобы не помять роскошные каштановые кудри, и сообщила бодрым голосом:

— Все по-прежнему.

— Госпожа Орас приходила? — Андрей не мог оторвать взгляда от беспомощного тельца на кровати.

— Нет, ни разу. Но сегодня позвонила, чтобы спросить, работает ли установка.

Орас согласно кивнул в ответ, как будто ожидал заранее услышать нечто подобное.

— Проследи, чтобы нам не мешали.

Девушка понимающе кивнула и вышла, прикрыв за собою дверь. Сквозь матовое дверное стекло была видна ее тень, скользящая по коридору.

— Вы обещали ей собственный массажный кабинет? — усмехнулся Сергей. — Приятно наблюдать подобную преданность.

Орас не ответил. Его даже не покоробила неуместная веселость Сергея. Просто в этой комнате он буквально заставлял себя произносить каждое слово. Лицо Олежки с закрытыми глазами, с нахлобучкой из белой шапки бинтов, равномерно-розовое, кукольное, было слишком неподвижным даже для спящего ребенка. Всякий раз, подходя к кровати, Орас касался ладошки малыша. Рука была теплой, но при этом абсолютно неподвижной. Чтобы отдал сейчас Орас, чтобы маленькие пухлые пальчики таким знакомым жестом вцепились в его ладонь!..

Семилетов взглянул на экран приборной доски и нахмурился.

— Сколько дней мальчик без сознания?

— Четвертые сутки.

— Мне нужна история болезни.

Орас протянул ему папку в пластиковом переплете и, поймав удивленный взгляд Сергея, уточнил:

— Это копия.

— Я ошибся, — опять неуместно хихикнул Сергей. — Девушка получает от вас в подарок как минимум собственную фирму по обслуживанию больных на дому.

«Не волнуйтесь, ваша фармацевтическая фабрика будет не хуже», - хотел сказать Орас, но не сказал — не смог.

— Но всех вам не удастся купить.

— О чем вы?

— Кто-то из врачей… как бы это сказать… возможно связан с вашими… или нашими общими… врагами.

— Олежку лечит лучший врач в клинике — Ольга Степановна.

— Возможно. Но я бы при такой травме ввел гораздо большую дозу понижающих внутричерепное давление препаратов. Вы меня поняли?

Орас кивнул.

— Когда я смогу забрать Олежку домой?

— Мы еще даже не начали лечение! Вы хоть понимаете, как я рискую?

— Не больше меня.

Семилетов со вздохом открыл портфель, достал пакет со шприцами, пузырек спирта и металлическую коробку с ампулами доновитала. Орас неотрывно следил за руками врача, пока пластмассовый корпус шприца наполнялся розоватой жидкостью. Сергей подошел к телу Олежеки, и Орас отвернулся.

«Почему так тяжело? — изумился он непереносимой тяжести горя. — Я так же мал и беззащитен, как и мой малыш. Я — один…»

Он видел себя со стороны нагим и жалким, лежащим посреди Звездной площади, с оплетенными медицинскими трубками руками и ногами, с воткнутыми в кожу иголками. Почему-то никто не обращал на него внимания. Люди перешагивали через него, порой равнодушно скользнув взглядом по лицу. От холодного камня ломило спину, во рту пересохло, но он не мог ни двинуться, ни закричать — даже моргать у него не было сил.

Может быть, вся загадка русской души в том, что пережитое горе прорастает корнями сквозь душу, мы холим и лелеем его в памяти, мы гордимся и возвышается именно им. И чем больше жертв и боли замешано в нашей победе, тем величественнее она нам кажется. Легкие победы не впечатляют. Войны запоминаются не блестяще выигранными сражениями, а тысячами и миллионами убитых. На костях покоятся наши столицы и наши храмы. И все мы, даже князья и успешники, несем на себе, как отраву, проклятое клеймо мартинария… общее клеймо… Орас невольно тронул руками ладонь — нет, клеймо не проступило. Князь не желал пока что менять свою ипостась.