Хроника лишних веков (рукопись)

— Молчи, — отмахнулся он. — Мне твои прорицания ни к чему. Зайдем к нашим? Они тоже не спят.

— Пить не стану, — сурово предупредил я.

— Знаю… — снова искренне рассмеялся Демарат. — После кубка крови вино не лезет… в крови оно сворачивается, как молоко… Мы просто посидим в тишине. Наступает последний час тишины.

— Разве? — удивился я.

«Все уже всё знают раньше прорицателя…»

— Ведь ты указал направление, в котором дуть ветрам и подниматься буре, — подтвердил мои подозрения Демарат. — Раз есть направление, значит должна быть и буря.

В полдень при ясной, удивительно прозрачной погоде с нежными пёрышками на небесах, тронуло коней за гривы и хвосты и потянуло… Струйками затрепетали разноцветные шаманские змеи на высоких древках, потом на шатрах стали заметно загибаться султаны.

Демарат с достоинством стратега слюнил палец и крутил им, уперев концом в небо:

— Гон на Тулузу!

Потом и сам он поворачивался к ветру лицом, и голубые волны его плаща катились в ту же сторону — на Тулузу!

А в сумерки начало мутнеть, крутило прах земной и задувало всё круче, с подвывом, хлопая крыльями шатров и срывая во мглу шелковых шаманских змеек.

Жеребцы задирали морды, храпели, скалились по-крокодильи, взбивали пыль копытами. И уносило пыль прочь — на Тулузу!

Закат густел, кроваво спекаясь, и стратег Демарат терял утреннее расположение духа. Всё предвещало…

— То, что будет, будет уже не сражением! — докричался до меня с пяти шагов Демарат, стратег. — Хаос! Приход власти Хаоса!

Я увидел, что губы его пересохли и в трещинах.

— Чего же ты ожидал от него?! — прокричал я Демарату уже в самое ухо и указал на то единственное, что на Земле еще мощно противостояло ветру.

Демарат бросил взгляд в сторону дворца и стоически скривил растрескавшиеся губы.

— Я не ожидал ничего! Никогда! — отвечал он мне сквозь вой и свист всех демонов. — Кто я здесь? И кто ты? Кто мы?

— Мудро, но невразумительно, — рассвирепел я, по погоде. — Мы здесь не при чем, и это нас беспричинно с ног сдувает…

Злобную усмешку стратега вмиг сорвало и унесло во мглу. Потом грустная дружеская улыбка — та удержалась на несколько мгновений дольше.

— Никеец… — ласково и беззвучно назвал он меня, и я угадал слово лишь по движению губ и сверкнувшей искорке недоверия. — Простак от христиан, сходящие во ад приветствуют тебя! — сказал он в полный голос. — Помолись за них немножко.

Всю ночь тьма неистово громыхала. Любой огонь запретили под страхом усекновения рук по плечи, и всякий, как мог, спасался в клокочущем небытие до рассвета.

Мне было позволено дождаться утра в своём кругу, среди кромешных философов и поэтов, и мы провалялись на тюфяках, трезвые через одного, плечом к плечу, а кое-кто из весёлых содомлян и совсем вплотную, шатёр вертелся над нами вроде скрученных в Судный День небес.

Утро проявилось из Хаоса очень неторопливо, натужно, бесцветной мутью скверного фотографического снимка. В гуннском стане бешеный гон ветров стих.

Я первым вылез наружу из философского чада — и остолбенел. Сдуло дворец! Начисто. Вместе с тыном и титаническими вратами. Вокруг обширнейшего голого плаца незыблемо стояли конусы шатров, повозки, жеребята. Улица «дворянских» особняков тоже осталась на своём месте.

Помню отчетливую мысль: «Царя тоже нет! Был и не стало. Да здравствует анархия!»

И пока я стоял в оцепенении, смутно сочиняя глупые шутки вместо научного объяснения чуда — пока я так стоял, уже намереваясь умыться для прояснения разума, при полной неподвижности воздуха началось движение праха земного.

Глухой, мерный скрип поднялся со всех сторон света, покатились по земле мириады колёс, а на колёсах поплыли над землёй потоки кибиток, тронулась, густо задышав, всякая четвероногая тварь, посверкивая, потекли потоком острия и лезвия, и в том течении рассекающего плоть железа, в волнах волчьего меха, лисьих и куньих хвостов поплыло, колеблясь и рябя в глазах, гуннское золото.

С муравьиной быстротой были растащены и уложены в обоз деревянные резные дома знати. Но чудо исчезновения царского дворца не померкло в моём воображении. Как ни искал потом в походе, как ни допытывался я в орде и у её вождей, все только цепенели в ответ и начинали качать, как болванчики, головами. Дворец спрятали до срока в преисподнюю, не иначе.

На моих глазах в один день, пока я умывался, без всякого аппетита завтракал бараньей ногой, пока терялся сам в потоках живой стихии, огромный и бесформенный варварский град превращался. Он превратился в вытянувшегося из клубка и поползшего по равнине дракона.

Вот откуда в сказках оседлых народов взялся Змей-Горыныч!

Около пяти пополудни начался Тулузский поход Аттилы.

С каждым днём змей раздавался в размерах, набирал мощь, заглатывая, но не переваривая встречавшиеся на пути воинства и племена: гепидов, остготов, остфранков, тюрингов, зарейнских бургундов… И где-то в закатных равнинах густела на римской закваске встречная сила — великий змей вестготов, алан, иных племён франков и бургундов… Война ради войны. Манихейский хаос.

По ночам мерцание костров сливалось в мутное, низкое зарево, застилавшее всю твердь до окоёмов. В дыму и тумане, насыщенном потом людей и коней, не различить было звёзд.

А по утрам на закопченном небе появлялся бледный кружок солнца.

— Где же брат мой, римлянин Аэций? — на полпути к цели стал вопрошать меня Аттила, ибо вести приходили слишком благоприятные: король вестготов вёл в своей тулузской ставке размеренную жизнь, ложился рано, вставал поздно, войско грелось по привалам, а союзникам было дела мало…

— Где же брат мой Аэций? — стал ежечасно дёргать меня базилевс гуннов. — Не ошибся ли ты? Я не вижу его.

— Ручаюсь, базилевс, что он вот-вот направится на Тулузу, — старательно отвечал я. — Ручаюсь, базилевс.

Я не опасался, что История обманет, но стал опасаться того, что терпения Аттилы не хватит на каких-нибудь полчаса. Обо мне-то История помалкивает — был ли, не был ли такой.

— Но он медлит.

Меня осенило:

— Напиши ему письмо, базилевс!

Мог ли я предвидеть, что История Древнего Мира пригодится мне в таких подробностях!

— Письмо? — Аттила задумался, поскрёб перстнём щеку… и кивнул. — Верная мысль. Я пошлю два письма. Но не брату Аэцию. Я дам ему намёк. Я его раздразню.

Что за почту придумал базилевс гуннов, я узнал лишь спустя полторы тысячи лет: в конце 1920-го года в римской библиотеке я, наконец, восполнил пробелы в образовании. После нашего разговора Аттила отправил в Равенну и Константинополь вежливые ультиматумы: приготовить к его прибытию (разумеется, в обе империи — одновременно!) приличествующий его достоинству дворец. В тот же день, когда послание достигло Равенны и очей императора Валентиниана Третьего, последний великий стратег Империи Аэций отбыл в Галлию…

С этих удачных писем у меня началась изжога. Базилевс гуннов повелительно указывал то на огромный кусок поджаренной грудинки, то на бледно-жёлтые колёса сыра.

— Мне уже невмоготу, базилевс, — жаловался я.

Аттила отечески усмехался.

— Когда твоя голова снова понадобится, я посажу тебя на хлеб и воду. Прорицание годится поджарое, без сала… Наедайся впрок.

Горизонты кругом густо чадили, мутнели реки и чахли затоптанные рощи.

Демарата я видел только раз, издали, в муравьином коловращении войск. Он махнул мне рукой и пропал в потоке.

Однажды око Аттилы засверкало.

— Мой брат Аэций уже в Тулузе, — сообщил он своему «великому прорицателю».

И остановил своё войско ещё на целую неделю.

Живописная, нежно зеленевшая долина была разбита и загажена на века.

На четвёртые сутки великого привала я поддался искушению:

— Базилевс, разве мы ждём еще кого-то?

Майский вечер был по-зимнему холоден. Жилистые руки гунна торчали из лисьего полушубка без рукавов.

— Я жду, — кивнул Аттила. — Брату Аэцию потребуется семь дней, чтобы собрать готских баранов. Я не тороплю его. Негоже торопить великого воина.