Хроника лишних веков (рукопись)

Но там, за Каталаунским холмом, уже грохотал легион поездов. Пар над конницей и над нами потемнел и запах мясом. Аттила рос в седле.

— Он идет! Идет!

И вот вершина холма затрепетала, как даль в жару, — и хлынула. Поток чужой, страшной, гремящей жизни несся вниз. К нам! На нас!

Но армия-лавина Аттилы была всё недвижна, и лишь один я крутил головой, не понимая ничего и против своей воли уничтожаясь в себе, превращая себя в муравья, зрящего большой мир без всякого чувства опасности и своего присутствия в громе и движении больших предметов…

Одно навязчивое чувство овладело мной целиком: вот здесь, вокруг, — сон, а там, где встречное движение и гром, — явь. И когда явь ударится в сон, не произойдет ничего ужасного — всё сразу уменьшится и распадётся, как при утреннем звоне будильника, что вторгается в сон грозой вселенской, а с пробуждением отлетает далеко прочь, в крохотный уголок уютного домашнего мира… мирка… Только здесь никакого домашнего мирка не будет. Иллюзия! Иллюзия!

Гуннский крик Аттилы копьём пронзил небо. И я угадал образ: в яви это было копьё, мгновением раньше вложенное в его руку.

Впереди оно ткнулось остриём в землю, косо замерев.

В следующий миг всё живое слева и справа испустило чудовищный геологический рёв — и сорвалось, содралось вперёд словно бы вместе со всей атмосферой вверху и земной корой внизу.

Волна душного жара накрыла меня. Я, помню, ударился о холодную твердь — и тут же был подброшен вверх… На миг потеряв сознание, я и вправду упал с коня и был спасён одним из телохранителей Аттилы, приписанным ко мне.

Хаос бурлил и грохотал кругом. Гунн прилепил меня к седлу, и я посмотрел на холм. Холм тёк и скрежетал.

Владетель Тулузы, король вестготов Теодорих Первый был, наверно, уже раздавлен и смешан с тонким слоем земной крупы. Я не видел Аттилу. Цари стали не нужны. Хаос пришел.

Меня и телохранителя на вороном коне, между тем, обволакивало плотное кольцо гуннских кибиток. И наконец холм стал удаляться. Пульсирующий, как кровь в ушах, гул битвы долго стихал в слабых июньских сумерках… Но еще никто никуда не отступал и как будто даже не погиб.

Я вновь очутился в факельном круге базилевса гуннов, и горячечный взгляд Аттилы вонзился в меня:

— Ты видел! Ты видел! Сколько их взошло! Они кличут меня! Я поведу их!

Он воздел руки к небесам:

— Огня мне! Огня! Здесь!

Я догадался, холодея до мозга костей: Аттила требовал себе краду, языческий погребальный костер.

В несколько мгновений выросла в два человеческих роста пирамида из сёдел — и запылала, затрещала снизу доверху ослепительным сальным пламенем.

Густой зловонный жар отогнал всех к кольцу кибиток, но Аттила, похожий теперь на огромную головню, на чёрного идола, остался в пяти-шести шагах от огня.

Он воздел руки к беззвездной черноте — и воззвал гортанно, по-гуннски.

Картина застыла в моей памяти, как фотографический снимок: слепящее-масляный конус огня, чёрная фигура…

Я предрекал Аттиле иной конец… И он услышал.

Я невольно окликнул его. Про себя…

Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом подошел ко мне.

— Знаю, гипербореец… Я в своем уме. Твое прорицание лучше погребального огня. Я терплю — так и передай богам.

Грохот катился волнами. Битва продолжала греметь рядом. Но где?! Во тьме, за пределами священного круга. Значит, нигде… Эта магия «внешней войны» уже была открыта мне. Сейчас битва, как великая утроба Хаоса, переваривала в себе эпохи и пространства.

Пятнадцать веков спустя в одном тихом уголке планеты Земля, в маленьком круге настольной лампы, я прочитаю такую римскую летопись: в ту ночь на лагерь Аттилы напал прямодушный Торисмунд, сын странно погибшего Теодориха. Ему не удалось пробить двадцать слоёв-колец кибиток. Аттила же, впервые оказавшись на грани поражения, пал духом и был готов, дабы не попасть в плен, совершить самосожжение… Чего только не выдумают жалкие римляне последнего века Империи!

…Когда стихло, на холме замерцало бледное течение огней — и мы услышали мрачные хоры. Готы пели вослед валькириям, уносившим души германских воинов.

Под утро загустел туман, тяжёлый и прогорклый. Я больше не увидел Каталаунских полей. Я не видел те сотни тысяч трупов, я не видел рек крови и багровых озёр. Их видели какие-то летописцы.

Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак… Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.

То была лошадь с отрубленной выше колена передней ногой. Кто нанес ей такой удар?.. Она порывалась догнать одну медленно скрипевшую кибитку и жутко монотонно стукала одним копытом… Я глядел, оцепенев… Потом из тяжкой белизны появился всадник-гунн и, обгоняя калеку, в упор пробил ей шею стрелой. Вскрикнув по-птичьи, лошадь рухнула — и осталась в тумане тёмным бугорком.

Аттила покидал поля, хохлясь мокрыми лисами.

— Зачем остановил?.. Хитрый, — отогнал он меня хриплым бормотаньем.

Великой армии я тоже не увидел, знал только по книгам, что мы повернули восвояси… Аэций нашел просторное место — эти Каталаунские поля, где было легко разбросать легионы союзников по разным концам так, чтобы они потеряли друг друга… Аттила отступал в тишине и мрачно раз или два похвалил «брата своего».

— Знай только ты, гипербореец. Брат мой Аэций всегда был умнее меня… Римлянин. Всех обманул. Там, наверху, я подготовлю ему достойную встречу.

Вдруг, в то самое утро, все гуннские запахи пропали… Я изумился, принюхался и понял, что привык… Значит, стал вонять сам, как все. До новых сумерек я ехал позади базилевса гуннов, он был мрачен, мы кутались в сырые от тумана меха мелких хищных зверей.

В который раз меня выручил Демарат. Мастер Этолийского Щита видел одинаково ясно чистым днём, в водяной мгле и ночной тьме.

— Тебя уже не трудно искать, — сказал он, поравнявшись.

Я заметил его голые большие колени и передёрнулся от холода.

— Нас так учили, — ответил он. — Мы — не варвары. Зато у тебя появился какой-то странный восточный прищур… Следи за собой, гипербореец.

— Случилось нечто похуже… — признался я.

— А-а! — засмеялся Демарат, и его конь повторил зубастую улыбку стратега. — Воняешь… Не теряй головы. Я тоже начинал вонять… Впрочем, здесь мы воняем все, независимо от веры и философии… Ты догадался, как обошелся великий Аэций со своей армией?

И я ответил стратегу:

— Самому не пришло бы в голову… в таком тумане. Но, знаешь ли, довелось однажды прочитать в книгах.

— Неплохо сказано, — оценил Демарат.

Внезапно конь под ним содрогнулся, и я, подняв с бровей свою лисью шапку, пристально посмотрел на него.

Стратег спал с лица.

— Что-нибудь случилось, Демарат? — осторожно посочувствовал я ему.

— Прости меня, гипербореец, — очень тихо сказал он.

— О чем ты? — сразу едва ли не до слёз растрогался я.

— Я — единственный, кто с самого начала не верил ни одному твоему слову. Мне приходилось встречать очень хороших фокусников… Очень хороших. Прости меня, теперь я прозрел. Теперь я знаю.

— Знаешь?!

— О том, что в книгах, которые тебе довелось прочесть, нет ни одного слова о Демарате, Мастере Этолийского Щита. Такого как бы не было… Что, в сущности, недалеко от истины. Но как ни крепись — не сожалеть об этом трудно.

— Демарат! — позвал я громко.

— Что? — удивился он.

— Ничего. Просто я назвал тебя по имени. Разве этого не достаточно?

Уголки губ стратега слабо задёргались, он положил мне руку на плечо и резким движением смахнул с куницы влагу, брызги полетели.

— Благодарю тебя, Николаос… Я открою тебе тайный способ уничтожения гуннской вони. Нужно пить хорошее эллинское или, на крайний случай, римское вино. Часто и помногу. Тогда оно выйдет из пор — и выбьет вонь.

Я тоже прозрел по-своему: вот чего не хватало Агасферу. Спиться! Но он, по всей видимости, был не слишком впечатлительным евреем.