Хроника лишних веков (рукопись)

Он выскочил раздетым из комнаты и, стремглав вернувшись, расхохотался.

В полочном отделении железного шкафа у Виталия была припасена смена грубой, рабочей одежды. Из груды старых, обшарпанных туфель он подобрал себе подходящую пару.

— Удивляетесь? — поймал он мой исследовательский взгляд. — До революции, при царе, интеллигенция не так работала…

Я затруднился ответить.

Выйдя и похлопав дверьми соседних комнат, Виталий сумел одолжить у кого-то пропуск, вернулся, выдал мне еще белый докторский халат и дал инструкцию:

— Будете выходить в этом халате, а я в этот момент отвлеку вахтера.

Все у нас получилось. Наружи, на темной улице, пройдя пару десятков шагов вдоль глухой каменной ограды, Виталий перебросил пропуск на территорию научного заведения. Хозяин пропуска откликнулся.

— Порядок, — радостно сказал мне аспирант Виталий Полубояр.

Это была не Москва. Город-нигде. Плоские, бледно фосфоресцировавшие параллелепипеды домов закрывали небо, мерцали легионы окон, и по всему сумрачному пространству беспрерывно тёк угрожающий и бесплодный гул… Меня даже повело и немного затошнило.

— Вам нехорошо? — встревожился Виталий.

— Непривычно, — признался я. — Чувствую себя потерянным.

— Здесь рядом, прямо за домами, Ходынское поле, — указал направление Виталий, догадавшись, что происходит со мной. — Совсем рядом… Хотите, проедем по центру… по старой Москве?

Я закрыл глаза и понял, что впервые за пятнадцать минувших веков мне стало по-настоящему страшно. Но отступать было некуда…

Я кивнул.

— Сегодня днем там беспорядки были, — как-то без особого чувства сообщил он. — У нас сейчас президент с Верховным советом воюет… вроде как «белые» с «красными»… но сейчас красные пошли громить…

Он произнес слово «телевидение», это физика передачи изображения на расстояние, о которой впервые говорили на Всемирной выставке в 1900-м году. Спустя век это станет главным источником новостей и агитации.

— Только у нас «белые» это бывшие самые «красные», — пояснил он.

— Так я и думал! — догадался я…

Вроде как римляне из бывших гуннов повернули против своих. «Меняется не сущность, только дата», — верно заметил когда-то лорд Байрон.

Виталий разыскал авто «такси» — и вскоре мы влились в мерцающий поток разноцветных, обтекающих капсул…

— Посмотрите, подъезжаем к Манежной… — сказал мой московский Вергилий. — Университет.

Знакомые стены быстро проплыли мимо сознания. И в мертвенных отсветах чужого будущего, увенчанный кровавыми пятнами, проплыл мимо и канул — Кремль.

— Дальше… — невольно пробормотал я.

— А вот выезжаем на Горького… Да! Теперь она снова Тверская! — пихнул меня локтем мой Вергилий… но Данте я в эти минуты завидовал.

— Что?! Пешкова?! — запоздало ужаснулся я.

— Его… — И Виталий глянул на меня с опаской. — Не волнуйтесь в прошлом году все кончилось… А вот Елисеевский…

Пятно промелькнуло.

— Может, остановимся ненадолго? — предложил Виталий.

— Не надо, — взмолился я.

— …А вот Страстная площадь. Пока что Пушкинская. Но «Пушкинская» все-таки лучше «Горького». Правда?

Этого места не надо было мне показывать совсем. Пушкин стоял не там!..

Как это не сентиментально, но первое свидание в своей жизни я назначил у ступеней его пьедестала. НЕ ТАМ! Памятник Пушкину вдруг оказался «земной осью» моей памяти… И со сдвигом оси вся моя Россия и весь мир сдвинулись и вывернулись куда-то в ирреальное, искаженное пространство дурных сновидений.

Пушкин стоял не там… И страшная темная глыба надвигалась на него сзади… И все светилось, светилось слепо, отпечатываясь в моем сознании какой-то геометрически плоской чернотой.

— Увозите, пожалуйста… — снова взмолился я.

— Издалека к нам? — вдруг подал голос шофер.

— Вы угадали, издалека, — не соврал я.

— Видать, вы — потомок еще тех. — Шофер удивил меня своим радушным тоном.

Я подумал и признал, что и теперь он не ошибся.

— Не здесь росли. Повезло.

Этой реплике я даже успел удивиться.

— Я слышу: акцент у вас особенный.

— У меня?! Акцент?! — обомлел я.

— Еще бы… Говорите с такими руладами…

Виталий сочувственно посмотрел на меня и, насколько позволяло пространство, развел руками.

— По проспекту Мира к вам не поеду. Там, уже, наверно, стреляют… — хладнокровно сказал шофер. — Гостя надо беречь. Поедем по Кольцевой. Подкинешь еще, командир? За безопасность, а?

Виталий вздохнул и согласился.

Через полчаса авто остановилось в приятно темном дворе…

— Ничего. «Белые» на этот раз победят… — подбодрил меня шофер, явно пролетарского происхождения..

…В гробовом, без окошек и зеркала, лифте будущего меня подняли на неизвестный этаж — и вот я очутился в прихожей маленькой пестрой квартирки.

С приветливой подозрительностью мне улыбнулась молодая, щуплая женщина, одетая в точно такие же, какие были на мне, линялые брючки. Мне стало неловко. Впереди, держась за мамины пальцы, встречал «посланца богов» годовалый малыш.

— Лена, ты ни за что не поверишь! — Виталий пылал щеками. — Пойдем, объясню на кухне. Не будем пока смущать гостя.

Меня же он, предваряя домашнюю сенсацию, завел в маленькую комнату, бережно усадил в кресло и произвел большое впечатление экзотическим хозяйским словом:

— Адаптируйтесь…

Я остался один, неподвижен, в скромном мягком кресле, в не слишком далеком будущем, думая при том: «Где-то крест на моей могиле давно стоит… наверно, уже покосился».

В ту минуту я вспомнил отчетливо-сумрачный эпизод моей ранней юности.

В полуверсте от нашего хиленького имения, на холме, чудесно запечатленный в окнах дома и особенно красиво в мезонинном окне, ясно-ясно светился тонкий березнячок.

И вот однажды, в начале апреля, сойдя с московского поезда в свежую пустоту серых полей, я пошел по подсохшей дороге к дому. Я не сразу заметил это, новое… Только странное напряжение в груди и скованность, необъяснимая шаткость в ногах подменили вдруг всю мою весеннюю радость. Что там такое? Я вытянул шею, заторопился и вдруг замер пораженный…

Сразу открылись дальние, такие же серые леса, с каймою хвойных крон, а березняка не стало, его срубили. «Срезали», — как спокойно сказал отец. Я побежал на холм, вспотел… но все никак не мог расстроиться. Наверху остались только низенькие, нестрашные культи, саднившие беловатой слизью. Я отупело осмотрелся, поглядел оттуда вниз, на недалекий свой, но какой-то в ту минуту совсем чужой и неуместный родовой дом. «Какая жалость!» — подумал я, все еще не горюя, не расстраиваясь, а как-то беспечно, оглушенно недоумевая и даже невольно, подспудно, в самой слабой своей глубине разыскивая как бы выгоды нового положения вещей: простор… открытое место… будет дальше видно из окна…

Я спускался к дому неверным шагом, тяжело дыша.

— Здравствуй, Никола, — сказал мне отец, неторопливо шествуя навстречу и, по вечной своей привычке, пожевывая темный мундштук.

— Папа, здравствуй! — отчаянно выдохнул я. — А березы-то!

— Срезали, — спокойно кивнул отец.

— Какая жалость! — выкрикнул я и тут едва не заревел.

— Жалко, — кивнул отец и сосредоточенно вынул мундштук изо рта. — Что тут скажешь… Не все нам любоваться, кому-то в дело.

Куда я попал! Я наполнялся пустым, холодным ужасом, видя, что этот, мой родной, дом — уже не совсем мой и вся земля кругом — не моя. Все неотвратимо делается чужим… а я сам — как бы нигде и никто, точно из меня всю мою душу вынули, пустив внутрь какой-то эфирный хирургический холод.

— Не унывай, — сказал отец. — Иди обедать.

Я болел день за днем. Я не мог смотреть в окна. Я ощущал страшную потерю хуже, помилуй Бог, смерти близкого человека. То, чего меня лишили, я осознавал как исконно, священно моё. Я не знал куда себя деть!

В тот день, за обедом, я сказал, чувствуя виском зияющую пустоту окна:

— Папа, я теперь не смогу жить здесь летом.

— Почему? — спокойно и грустно спросил отец.