Истории СССР

— Не хочешь говорить — не говори, Никола. Ну, а кто теперь бугор?

— Не знаю я, Паша. Я студент ЛИАПА, будущий инженер по приборам космической медицины.

— А аборты можешь делать?

Наутро, отпив парного молочка с краюхой чёрного, я разглядел в углу среди икон, изогнутую временем, почерневшую доску. На ней еле угадывалось изображение двух мужей с нимбами, держащими на руках город. Это уже намного позднее я узнал, что это Святые Зосима и Саватий — покровители Соловецкого монастыря. Миндальничать с Пашей я не стал и сразу предложил ему продать мне икону за трёху. Полбанки в лобазе тогда стоили два восемьдесят семь. Паша с радостью согласился. На мой вопрос, про возражения матери, Паша покосился на топор возле печи и сказал, что она возражать не будет. Этим топором Паша одинаково аккуратно обтёсывал купола и головки не согласных. Тёте Нюре, я, конечно, рассказал о сделке и получил её благословение.

— Мне с собой, всё одно не забрать — вздохнула она.

Иконой этой я одарил своего сына Тимофея в день его Крестин в 1986 году, в Костроме у отца Александра, во Славу Божию.

Когда судьба осенью 1969 привезла меня на белом пароходе на остров Валаам, я не стал бесноваться с однокурсниками у костра, а пошёл через весь остров в Преображенский собор бывшего Валаамского монастыря. Дикий лес кругом, болота, а я пять километров топаю один. Потом уж узнал, что множество диких зверей там водится — и волки, и медведи. И что путь туда был заказан, потому как размещались там выселенные, ещё при Хрущёве, герои отечественной войны без рук и ног. Выселены они были подальше от глаз, чтобы не портили своим уродством праздничный вид улиц и проспектов, возрождаемых после войны городов.

Когда я пришёл в монастырь, мурашки побежали по коже. Люди без рук и ног, в обношенных кителях и гимнастёрках, увешанных орденами и медалями, не потерявшими свой блеск и кроваво-красные отблески прозрачной эмали, ползали по двору монастыря и коридорам келейного корпуса. Мне они обрадовались, как инопланетянину. Когда узнали, что я ищу иконы, повели меня в свои кельи. Там у каждого на стене или на окошечке стояли образки, прошедшие с ними огненные вёрсты войны. Образки, унесённые ими из своих тёплых домов и обретённые в намоленных церковных лавках родных городов и деревень. Все кельи наполнились негромким, будто колокольным перезвоном болтавшихся на груди героев медалей. Они с радостью предлагали мне свои иконки, ползая из кельи в келью на обрубках своих ног и рук, испытывая страстную надежду, что это изменит что-нибудь в их страшной судьбе к лучшему. У меня не проходил жуткий страх и ощущение того, что я попал в преисподнюю. Изо всех сил делая вид, что мне не страшно, я выбрался за стены монастыря и припустил по полю, куда глаза глядят. Когда я дошёл до пристани, солнце блистало сквозь высоченные ели. Вдали послышались песни туристов, гудки парохода созывающего расползшихся грибников и ягодников. У меня отлегло от сердца и я снова ощутил свои члены.

Осмотревшись окрест и убедившись в том, что до отхода теплохода есть время, я подошёл к старушке, копавшей картошку на своём огороде. Это была сторожиха, которая жила в маленькой избушке, недалеко от пристани.

— Бог в помощь, бабушка!

— Спасибо милок! А ты в Бога веруешь?

— Стараюсь, бабушка.

— А куда же это ты ходил так долго?

— В монастырь.

— Ох ти лихо моё тошно! Что ж ты там забыл-то?

— Иконы ищу, бабушка.

— Иконы? А зачем они тебе нужны.

— Сохранить детям нашу веру хочу! А то антихристы уничтожат всё, не будем знать, какого мы рода-племени.

— Вон как?! Ну, пойдём-ка, покажу тебе что-то.

Она привела меня в свою избушку, в красном углу которой сияла золотом икона Святой Живоначальной Троицы.

— Бери вот, храни. Это мужа мово. Монахи ему оставили, когда в Финляндию бежали от супостатов, от большевистской власти безбожной. Он у них сторожем был. А теперь вот умер. Да и я собираюсь. Пропадёт всё.

— Ну, спасибо, бабушка. Молиться за вас буду. В поминание запишу. Как вас зовут?

— Спаси Бог, милок. Анной меня окрестили.

Снял я икону, завернул её в полотенце и понёс на теплоход. Любопытные глаза моих товарищей быстро разгадали тайну и вскоре меня вызвали в партком института. Написал я объяснительную записку, что икону бабушке в подарок привёз, и строгие блюстители нравственных коммунистических законов от меня на время отстали.

Как-то раз, в долгие студенческие годы, решил я на майские праздники добраться до Белозерья. Вечерком сел на поезд и под утро прибыл в Вологду. Вологда — это вона где. Провинциальный городок с узенькой судоходной речушкой, не чета Неве. В центре города церковь, из которой умные революционеры сделали музей ещё в 1924 году и водят туристов на экскурсии, рассказывая как было дело раньше, в прежние времена. Как кружево вологодское бабы вязали, как из бересты необходимые вещи делали, как лапти плели, которым сносу не было. Благодаря такому решению властей остались в Вологодской области уникальные православные монастыри — Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Сел я на автобус и стал добираться по колдобинам ста двадцати километрового тракта до Ферапонтова монастыря, где Дионисий фресками расписывал в пятнадцатом веке храм Рождества Божией Матери. Моё юношеское сознание возликовало от увиденного. Синий, цвета индиго, фон стен оттенялся охристыми одеяниями и нимбами святых, поражая своими изысканными пропорциями. Как такое можно было сотворить и как такое могло пережить годы лихолетья, с трудом понималось. Да, церкви были разграблены большевиками, но не разрушены, как по всей России. Нашлись умные головы с верой в Христа, которые Божиим промыслом организовали в монастырях музеи и тем самым сохранили их для потомков. Тем более, что такой сохранности фресок Дионисия не осталось больше нигде. С этими монастырями связано так много событий из жизни России, что мы бы осиротели, не оставь их на нашей земле.

В Ферапонтове, небольшом провинциальном поселении я зашел в покосившийся сельский дом, попросил воды, а потом спросил старушку, оглядев пустые стены избы, куда они подевали иконы. Старушка, перепугавшись до смерти, отошла и указала мне на чердаке потайное место, где спрятала иконы. Узнав, что я их собираю, чтобы сохранить для потомков, подарила мне их с благословением. Не успел я выйти из избы, пришла её дочь, баба лет сорока-пятидесяти. Увидев у меня иконы, завёрнутые в тряпицу, она бросилась на мать с кулаками. Я подумал, что ей жалко икон. Но оказалось другое. Она била мать, что та не выкинула иконы по её приказу, а спрятала в доме.

— Сволочь ты старая — орала доченька — ты мне жисть сломала через свои иконы заскорузлые.

Если б не иконы, я бы за зампредсельсовета замуж бы вышла. А так с этим пьяницей горе мыкаю.

— Людей бы не губили, нехристи, так и горя бы не мыкали — сквозь слёзы отбивалась старушка.

Угомонив дочку трёшкой, я тихо вышел и поплёлся на автобусную остановку. И долго сквозь образы фресок Дионисия мерещилось мне лицо этой старушки Варвары, побитой передовиком доения, членом бригады коммунистического труда, вскормленного её грудью в годы лихолетья.

По осени нас, студентов ЛИАПа, как впрочем, и студентов других вузов, гоняли на месяц-полтора в совхозы, убирать капусту, картошку, свеклу и что там ещё выросло за лето. В тот год нас привезли по разнарядке Райкома КПСС в Терпилицы, Волосовского района. Целыми днями до темноты мы работали в полях, а к вечеру плелись в свои бараки и отдыхали, набив животы варёной картошкой. В основном все играли в карты, бренчали на гитаре, пели песни Высоцкого, Галича или белогвардейские романсы. Обстановка напоминала тюремные лагеря и я шёл на улицу, бродил по полям. Они в минуты отдыха казались совсем другими. Красивыми, раздольными. Однажды, дойдя до деревни, зашёл я в избу на огонёк, спросил, нет ли сушёных или солёных грибов на продажу. Хозяйка, престарелая бабуля, откликнулась согласием, но просила прийти завтра, когда дома будет дочь с мужем. Деньгами только они распоряжаются. Поняв, что старушка дома с детворой одна, я спросил про иконы. Бабушка оторопела. Потом повела меня в огород и подойдя к старой высоченной ольхе достала из расщелины дупла завёрнутую в тряпицу икону. На вот возьми. Храни во Славу Божию. Она перекрестила меня иконой и передала её мне в руки. Икона была величиной с большую книгу, но очень тяжёлая. «Из кипариса,» — смекнул я. Обычно на Руси иконы писали на лёгоньких и податливых в обработке липовых досках. Они быстро выгибались от высыхания и трескались. Дорогие иконы писали на кипарисовых досках.