Истории СССР

Ту красоту, о которой она, да и мы все, мечтали и, которую нельзя было купить в советских магазинах, Лёнька творил в фотографиях. Убогий уют наших комнат с одним тусклым окошечком превращался на его фотографиях в силуэты загадочных дворцов, жалкая стеклянная посуда — в волшебные сервизы, сверкающие мириадами искр. Убогие, нищие, спившиеся строители коммунизма в лохмотьях на Лёнькиных фотографиях превращались в полных духовности и достоинства героев, а развалины блистательного Санкт — Петербурга, захваченного и разграбленного башлевиками, вновь обретали очертания мистической северной столицы.

Однажды Лёнька позвал меня в Эрмитаж поздно вечером. Он снимал картины на слайды для издательства «Аврора» и ему нужен был помощник, чтобы носить аппаратуру. Но где?! Ох и оттянулись мы тогда! По полной! Трудно представить, что мы бродили в пустых безлюдных залах Эрмитажа. Ходим одни перед полотнами Рембрандта, Рубенса, Леонардо да Винчи, Веласкеса, Брейгеля, Кранаха…

— Ну, видишь, видишь! — твердил он, стоя перед «Возвращением блудного сына».

— Вижу, но плохо. Поярче бы немножко.

— Сейчас, будет тебе поярче.

— Нет, ну признайся честно. Ты хотел бы увековечить своё творчество. Вот как Рембрандт, хотя бы? Ведь твои фотки никто не видит. А потом они вообще, порвутся.

— Я об этом не думаю.

— А о чём ты думаешь?

— Где хлеба кусок заработать. И как свет соотносится с тенью. Как и Рембрант, Да Винчи…

— Можно грузчиком устроиться. Платят-то столько же. Мишка Шемякин вот здесь, в Эрмитаже, ящики носит.

— А мимо чего он их носит? Возьми лучше штативчик, Коля, да донеси его до «Данаи».

Лёнька расстраивался и заставлял меня таскать штативы. Перед ликами прошлых веков мы спорили с ним о вечном. Сравнивая картины с фотографиями, я задевал его за живое, когда доказывал, что живопись на холсте может долго храниться, а фотографии на бумаге пожелтеют и разорвутся. Он приводил мне множество примеров разрушения белокаменных храмов, стеклометаллических небоскрёбов и алмазных кристаллов в коронах правителей исчезнувших империй. Ноты Антонио Вивальди, случайно нашли в библиотеке через триста лет после его смерти и музыка обрела второе рождение. А японцы вообще рисуют кисточкой на камнях, обмакивая её в прозрачную ключевую воду и наслаждаются рисунком считанные мгновения до его высыхания под жгучими лучами солнца.

Прошло много лет. Криминальным ураганом смело с лица Земли незыблемую империю СССР. Старушки, пережившие ураганы «Ленин», «Сталин», «Гитлер», «Хрущёв», прятались в переходах метро от «Ельцина», продавая котят, щенков, варенье, сигареты и всё, что сохранили в голодные блокадные денёчки. Народ переоделся в китайские лохмотья от «Версачи», а комсомольцы по дешёвке скупили заводы, ими построенные, и дворцы изгнанных Лениным буржуев. Моя семья распалась и я сжёг все фотографии, которые с такой любовью и терпением печатал у Лёньки в фотолаборатории. Сколько было потрачено фотобумаги, проявителя, закрепителя, электричества для фотоувеличителя и красных фонарей, сколько потрачено нервов при выборе желанного ракурса и освещения. Радостные улыбки моих детей, милые объятия на фоне снежных вершин, тёплых морей, бронзовых монументов, отблески свечей в гранях хрустальных бокалов за праздничным столом исчезли в ярких языках пламени. Вернувшись из Москвы, куда я поехал работать в поисках счастья, позвонил Лёне.

— А Лёни нет. Он умер, — грустно ответила по телефону его жена Тамара.

Светопись нашей жизни закончилась. Исчезло сияние петербургских белых ночей, скульптур, окутанных предутренним туманом на аллеях летнего сада. И отблески изогнутых, уходящих в прекрасное далёко, сверкающих рельсов не отразятся больше в Лёнькином объективе «рыбий глаз». Теперь всё вокруг светилось каким-то другим сиянием. Не плохим и не хорошим. Другим. На Лёнькину могилу ходят редкие люди — жена, дочь, сын… Боря Смелов умер ещё раньше и в ещё большей безвестности. Да и что они такого сделали, чтобы их помнить? Зафиксировали объективами своих фотоаппаратов отблески вещей никому не нужных и ничего не значимых для поступи народа к царству благоденствия?!

Спустя много лет я прогуливался по новым залам Эрмитажа, наслаждаясь светотенью французских импрессионистов, как вдруг, за поворотом мой взгляд застыл на чёрно-белом изображении растрескавшегося асфальта с до боли знакомым изгибом сверкающих трамвайных рельсов, исчезающих в недоступной бесконечности. Как гласила вывеска во всю стену, я попал на выставку выдающихся фотохудожников СССР Леонида Богданова и Бориса Смелова, так рано покинувших этот прекрасный мир, который они запечатлели на своих бессмертных клочках фотобумаги. Я подошел к столику, на котором лежала книга отзывов, и аккуратно вывел своей авторучкой «Паркер»: «Привет, ребята! Вот ваши фотки и стали нетленными!»

Икона

Давным-давно осела пыль от разрушенных большевиками храмов. На их месте построили бассейны, станции метро, концертные залы. Там, где не хватало сил развалить стены, устраивали склады и клубы. В домах из красных углов исчезли иконы. Молиться дома матерям не позволяли дочери и сыновья, облачённые в новую коммунистическую веру, веру в то, что они сами построят Царство благодати на земле. И старушки ходили в редкие, уцелевшие храмы. Туда же относили свои намоленные иконы, чтобы не оставлять их в доме на поругание. Дочки и сыновья с горящими комсомольскими глазами запросто могли отнести их на помойку, чтоб, не дай Бог, об этом не узнали на работе и не сломали им карьеру.

Никита Хрущёв, стуча кулаком по трибуне, пообещал народу разорить все церкви и уничтожить всех попов. Да! Так и заявил, сука пузатая, что истребит всех попов, до единого. Бабушка моя все глаза проплакала. Настрадалась она от этих извергов ещё с продразвёрстки, когда весь хлеб голытьба ленивая отобрала, а отца её, Антона, расстреляла прямо у неё на глазах. Расстреляла в Барсаново под липами, которые посадил его отец. Потом в войну мужа Яшеньку грохнули и сыночка Толеньку под танки пихнули со сверстниками прямо из школьного класса, спровоцировав «преступление» и разрешив искупать «вину», сунули их в штрафбат. Сотни тысяч людей отправлялись в штрафбат по сфабрикованным делам. Не за что ей было любить этих палачей. А тут новая напасть. Не угомонятся никак, антихристы! Попы ему, придурку лысому, помешали?!

В иконах бабушка красоты не видела. Слепа она была с детства. Она от икон чуда ждала. Всемогущей справедливости. Если живёшь по закону, по заповедям Божьим — проси чего хочешь! Если согрешил — опять к иконе ползи, прощения выпрашивай, целуй своим поганым ртом образ Пречистой Богородицы, пяточки непорочные её ребёночка, который за тебя мерзопакостную тварь, страдания принял, унижения терпел. Вот тогда я бабушке и поклялся, что не дам в обиду ни Христа, ни Матерь его Пречистую и образы их сохраню от злобных карликов, пресмыкающихся слуг дьявола. Испугалась тогда бабушка за меня. Что ты, что ты внучек. Погубят они и тебя, супостаты. Сживут со свету.

Но раньше того, со свету сжили самого мракобеса — Никиту Сергеевича Хрущёва. Его же побрательники из ПОЛИТБЮРО, съели сырого без соли и не подавились. Хрущ и попрощаться с попами не успел. И обещания свои не выполнил. Бабушка возликовала! Видишь, видишь внучек! Господь Вседержитель не попустил! Ударил змея по копылу, чтоб лапы свои поганые к Святыне не тянул. Порадовались мы с бабушкой, чайку с блинками, да с малиновым вареньицем попили, да и погрузились в мирские наши дела.

Как-то раз, сейчас уж не помню с какого перепугу, зашли мы с приятелем моим Игорем Дрилем в Музей истории религии и атеизма, который размещался в бывшем кафедральном соборе Санкт-Петербургской епархии Казанской иконы Божией Матери, что напротив Дома книги находился, и примкнули к экскурсии. Скорей всего мы коротали время и прятались от промозглой питерской погоды. Экскурсоводом была миловидная женщина с приятным низким голосом и притягивающей манерой повествования. Слушали мы её рассказ про Михаила Илларионовича Кутузова, прямо у могилы, которого и стояли. Я помнил это место ещё со школьных экскурсий, когда мы выворачивались наизнанку от нудных назидательных малопонятных рассказов о славной истории нашей многострадальной Родины и мечтали поскорее оказаться в буфете и съесть пирожок с повидлом за пять копеек. Или даже два.