Любовь напротив

Мы и в самом деле выглядели неотразимо в этом антураже, достойном тех фильмов, которыми мы восхищались в пятидесятые годы. Но в то время человеческая «красота» срабатывала лишь будучи приправленной аксессуарами черно-белого кино, приходившего к нам из Америки в ореоле смутной и пуританской сексуальности. Я имею в виду вызывающие дамские наряды, безупречные манжеты и воротнички, полуопущенные веки и дымящаяся сигарета в руке, волнистые волосы у женщин и коротко подстриженные на затылке у мужчин… У Шама они были довольно длинные, и, если учесть свойственную ему необщительность, он выглядел как-то подозрительно… этакая темная личность, пробившаяся в свет со дна общества, что безумно развеселило Алекс, которая бросилась к нему в объятия с чуть пошловатой поспешностью. Переодевшись, эти двое, казалось, еще больше стали нравиться друг другу! Ну, ладно… Поживем — увидим… Что касается меня, то в своем наглухо закрытом белом костюме, похожем на прусский мундир, я остался верен Строхайму: переодевание никак не отразилось на моем образе. А вот Шам, который никогда раньше не носил костюма, был уже не тем Шамом, что прежде, и его новая ипостась произвела на Алекс весьма неожиданное впечатление. Новый Шам в темном костюме, с белоснежными манжетами и кружевной манишкой, был ей незнаком, и вот с этим другим Шамом она была готова изменить настоящему Шаму. Так почему бы не со мной? К тому же, открыв для себя иную Алекс, кинематографическую, Шам также собирался изменить своей Алекс с этой новой красоткой, одетой под Маридону. А почему бы не с настоящей Маридоной?

В это время появился метрдотель, толкая перед собой столик на колесах, на котором был сервирован ужин, заказанный Мариеттой. Увидев нас одетыми «по форме», он сказал, что тут есть казино, и чтобы попасть туда, надо всего лишь пройти через сад.

— Пойдемте туда! — тут же загорелась Мариетта. — Давайте быстренько поедим и пойдем! Замечательно! Сыграем в рулетку, выиграем кучу монет, как следует развлечемся!

— Мариетта, терпеть не могу… прекрати нести всякую чушь!

— Ну, что еще, мой милый Строхайм?

— Он терпеть не может, когда ты говоришь, что мы выиграем кучу монет.

— Ну, тогда проиграем кучу монет…

— Что бы мы ни выиграли или ни проиграли, это будут не монеты, а бабки, бабло, капуста, тити-мити, хрусты, башли… — со злостью перечислил я.

И, конечно же, Мариетта, стремясь обставить меня, продолжила этот почти бесконечный ряд слов-заменителей, которые на протяжении столетий обозначали то странное средство обмена, каким были деньги. В завершение она вернулась к тому выражению, что жутко бесило меня, добавив при этом, что в ее семье, имевшей нормандские корни, — чем она чрезвычайно гордилась, — испокон веку говорили «монеты».

— Все, довольно! — вдруг произнесла она жестким тоном, не терпящим возражений. — Мы идем в казино, потому что я хочу проиграть или выиграть много, очень много монет! Пойдем, Шам… Алекс, дорогая, пойдем, не будем терять время!

Мари властно обняла Алекс за талию и они — почти голые в своих до неприличия откровенных вечерних платьях — направились в казино. Однако наше появление там не произвело того эффекта, на который рассчитывала Мари, ибо в большинстве своем игроки были беззубыми, близорукими курортниками-старперами в давно вышедших из моды костюмах, пропахших затхлостью и пылью. Чересчур увлеченные игрой, чтобы отвлекаться на появление новых людей в зале, они неохотно потеснились, уступая место Мариетте, которая, как говорится, без всякого стеснения пустила в ход локти. Нет ничего более захватывающего — я это знаю, поскольку много раз перечитывал «Игрока» Достоевского, — чем подробнейшим образом описывать ставки, а также проигрыши и выигрыши игроков на протяжении всего вечера, отмеченного лихорадкой азарта и неожиданными поворотами судьбы. Но эта болезнь не затронула меня, поэтому мне совершенно неинтересно углубляться в набившие оскомину подробности вращения того, что помпезно называют колесом Фортуны. В этот вечер главным для меня было наблюдение за Алекс и, конечно, за Шамом… ну и, разумеется, за Мариеттой, которая поначалу чуть ли не с детской радостью собирала фишки, а потом с растущим раздражением швыряла их на игровой стол. Сам я воздерживался от участия в игре, не испытывая потребности в тех острых ощущениях, которые завладели ею. В силу какого-то непонятного каприза я не хотел использовать фишки, которые Мари без конца совала мне в карман, заставляя присоединиться к игре. Сначала она все время выигрывала, делая ставки только на красное и черное. Затем, разумеется, пошли проигрыши: Мариетта начала играть по-крупному, удваивая ставки каждый раз, когда я пытался ее урезонить. Так продолжалось до тех пор, пока она сама не прекратила свои глупые выходки, спустив все, что было у нее с собой в маленьком ридикюле. Но, как я уже говорил, все мое внимание было приковано к Алекс, которую Мари с самого начала щедро снабдила фишками разного достоинства и теперь не отпускала от себя ни на шаг.

— Играй, играй! — твердила она. — Алекс, дорогая, играй! Я уверена, что ты принесешь мне удачу.

Равнодушный к игре, Шам стоял позади них и рассеянно высказывал свое мнение, когда Мари обращалась к нему за советом. Одев мой костюм, он перестал быть самим собой и имел вид итальянца — завсегдатая игорных домов из какого-то фильма тридцатых годов. Он курил, спокойный, отстраненный, и, казалось, даже не замечал напора игроков, желавших пробиться к игровому столу. Что касается Алекс, то она делала ставки спокойно, как говорится — не моргнув глазом, не проявляя интереса к деньгам и обходясь без причудливых ритуалов, с помощью которых большинство женщин стремится привлечь удачу. Глядя на нее, складывалось впечатление, что между ней и фортуной уже давно заключено соответствующее соглашение. Тем не менее, она тоже проигрывала, но не выражала ни малейшего беспокойства по этому поводу. По правде говоря, я был околдован ее невозмутимой уверенностью в себе — словно ее красота, подчеркнутая черным бархатом чересчур откровенно декольтированного платья, возносила ее выше проигрышей и выигрышей, поднимала на уровень осознания собственного я, артистическую сущность которого она должна была бессознательно чувствовать. Многие, полагаю, стали бы искать метафорический эквивалент в некоторых картинах, воспевающих опасную красоту женщины. Что же до меня, то я всегда буду искать подходящий образ в волнующей чувственности черно-белого кино… И пусть Ава Гарднер станет зеркалом истинной красоты по имени Алекс, красоты, подобной цветку магнолии, распустившемуся на черном бархате. Вообще я остерегаюсь манерности в выборе слов, когда возникает потребность показать и передать необычность или красоту образа. То, что я видел, было вполне достойно камеры Эриха фон Строхайма: Мариетту, Алекс и Шама, мрачным, безучастным изваянием застывшего позади них, окружала шумная толпа стариков, а точнее — живых мертвецов, одержимых «золотой лихорадкой». Такое зрелище казалось мне несравненно более притягательным, чем жалкая реальность рулетки с ее колесом, замедлявшим ход под вкрадчивый голос крупье. Вращающийся диск не имел надо мной власти — в отличие от того, что писал по этому поводу Достоевский.

Кстати, о Достоевском… Я должен рассказать здесь о странной и весьма показательной реакции Шама в тот вечер, когда мы уходили из казино. Конечно же, я вспоминал об «Игроке», этом своеобразном романе, в котором игра сама по себе становится отвлеченной темой произведения, «мотором» или, если угодно, источником энергии, приводящим в движение те слова, которые открывают истинное имя игры — дьявольское занятие… Но я лучше постараюсь воспроизвести то, что сказал мне Шам, когда мы через сад возвращались в отель. Алекс и Мариетта бабочками порхали перед нами, словно обрели необычную легкость в обмен на кучу денег, проигранных ими в рулетку.

— Посмотри на них, — сказал мне Шам. — Приятно видеть, что им совершенно наплевать на проигрыш. Представь себе нас на их месте! Разве не унизительно чувствовать себя пасынком Фортуны? В сущности, все, что мы, мужчины, не можем взять, является для нас безвозвратной, окончательной потерей… чем-то подобным на… на обязательство умереть… да, именно так…