Любовь напротив

Наконец, мы с Шамом тоже избавились от одежды и присоединились к нашим женщинам. С удивлением, граничащим с облегчением, мы почувствовали, что для нас перестали существовать половые различия, и поняли, к какому невероятному успокоению стремится любой мужчина. Наши тела соприкасались в воде, прижимались друг к другу с чувством совершенной невинности. И я, и Шам, мы оба с каким-то странным умиротворением созерцали Алекс и Мари, таких разных и таких по-разному желанных женщин, чьи нагие тела были равно доступны нашему воображению и нашим рукам. Но нет! Ни его, ни меня не возбуждали их дивные прелести. По правде говоря, мне бы очень хотелось, чтобы Шам испытывал влечение к Мари, чтобы он жаждал обладать ею! Я уверен, что она бы не преминула отвлечь Шама от Алекс, притянуть к себе его постоянный интерес, его мужскую сексуальную одержимость, хотя она призналась мне, что не испытывает к нему никакого влечения. Казалось, моя страсть к Алекс заставляет ее ограничивать себя в некоторых желаниях, и это дает ей право требовать от меня такой же сдержанности. Отказывая себе в удовольствии соблазнить Шама, она вынуждала меня оставить в покое Алекс. Да, оставить их в покое, позволить и дальше лениво качаться на волнах своей «любви-страсти», о которой с таким отвратительным воодушевлением говорил придурок Верне.

Но больше всего в этот момент меня смущало, тревожило, приводило в паническое состояние то, что, оказавшись внезапно рядом с нагой Алекс, я с изумлением обнаружил, что на меня это не производит никакого эффекта… Да, я пишу эти слова курсивом, ибо отсутствие естественной реакции мужчины — а наше баловство в воде не обходилось без телесного контакта означало только одно: сам того не подозревая, я и в самом деле отказался от Алекс, я любил их обоих той странной любовью, в которой до сих пор никак не мог разобраться. А ведь не далее как позавчера я буквально сходил с ума от желания обладать ею, едва заслышав шорох скидываемой одежды, доносившийся из-за хлипкой перегородки у них на мансарде; не прошло и нескольких дней с тех пор, как я шпионил за нею из окна напротив, словно смотрел какой-то смутный и ирреальный фильм, и при этом пачкал спермой шторы в комнатушке будущей полицейской, не в силах сдержать свое нетерпение и желание. И что теперь? Что произошло? Может быть, мне требовалось ощущение недоступности? Осознание того, что она не принадлежит мне? А может, она очаровывала меня своей подчиненностью Шаму? Или же сама мысль о том, что она — сексуальная рабыня Шама, пробуждала во мне абстрактную сексуальность… кинематографическую сексуальность вроде той, что я описывал в начале моего повествования? Стало быть, я хотел ее… не для себя, как австро-венгерские путаны Строхайма?

Вот что я понял на исходе этого летнего дня, пока мы вчетвером «невинно» плескались в искрящихся на солнце прохладных водах. А я так рассчитывал на эту поездку! Я был уверен, что благодаря близости, установившейся между всеми нами, мне обязательно представится подходящий случай. Мне казалось, что перемена обстановки и особенно отказ от устоявшихся привычек неизбежно опьянят Алекс и внезапно пробудят в ней желание что-то изменить в их жизни… Я в самом деле надеялся, что удовольствие жить, не задумываясь о деньгах, в конце концов отвратит ее от жалкого существования без будущего, которое только и мог предложить ей Шам.

Наконец мы вышли их воды и предстали друг перед другом обнаженными на фоне луга, на котором сверкал лаком темно-синий «Бьюик», напоминая первые цветные фильмы, снятые на бескрайних просторах Америки, когда блестящий и роскошный корпус этой великолепной машины занимал едва ли не весь экран. Стоило Мариетте и Алекс лишиться защиты брызжущей воды, как они тут же прикрылись инстинктивным жестом, свойственным женщинам с незапамятных времен: одна рука легла на груди, а ладошка другой закрыла курчавое руно на лобке. В отличие от них, мы с Шамом голышом помчались по лугу, словно одержимые первобытным рефлексом, который заставлял самцов меряться силой перед своими самками… Но, пробежав с десяток метров, мы оба расхохотались над этим смешным соревновательным инстинктом, до сих пор сохранившимся в каждом мужчине, и вернулись к машине и нашей одежде. Быстрый отказ от состязания означал, что мы, в самом деле, не собирались выяснять, кто из нас окажется победителем. Этот отказ возник между нами еще с той памятной теннисной партии, всю глупость которой я чувствовал теперь в полной мере. Как мог я подумать, что смогу соблазнить Алекс, использовав такую грубую уловку?

А собирался ли я вообще соблазнять ее в тот день? Глядя на Мари, которая одевалась рядом с подругой, я пришел к выводу, что, возможно, серьезно никогда и не желал этого. Скорее всего, своими странными выходками я надеялся вновь завоевать Маридону и для этого унижал ее, превознося красоту Алекс. Одним словом, такие мысли пронеслись у меня в голове в тот момент, когда мы с Шамом голышом возвращались к нашим женщинам, которые уже застегивали лифчики, сидя в «Бьюике» с распахнутыми дверцами, напоминавшими большие синие крылья.

Это купание скрепило нечто важное, возникшее между нами четверыми. Что именно? Затрудняюсь сказать. Но теперь было очевидно, что отныне мы составляем единое целое, беззаботный клан, некое сообщество. Конечно, тот, кто владеет языком более символическим и, стало быть, более метафорическим, назвал бы это омовение «Великим крещением», он сказал бы, что сам факт «погружения» всех четверых в одну и ту же воду объединил нас внутренне. И он бы не ошибся — когда мы продолжили путь, наше веселье уже не было прежним, оно стало более теплым, интимным, я бы даже сказал — любовным. Купание влюбило нас друг в друга… точнее, одну пару в другую. Я понимаю, что могу впасть в претенциозность, в слащавую сентиментальность… и все же настаиваю: наша веселость была очень симпатичной, казалось, что мы четверо провалились в дыру во времени, где в целости и сохранности находилось наше детство. И даже Мариетта, которая обычно… которая поневоле «обыгрывала» все ситуации, — когда мы вчетвером плескались в реке, она, как мне кажется, тоже «играла» свое удовольствие, — даже Мариетта вдруг показалась мне искренней в своем умиротворенном состоянии. Она поправляла прическу, подкрашивала губы и потягивалась с каким-то особенным чувством неги, внезапно пробудившим во мне отголоски наших прежних страстей и наслаждений. И благодаря им я снова любил ее! Чуть позже, когда в ложбинах меж холмов начали сгущаться вечерние тени, и когда Алекс тоже принялась расчесывать свои роскошные волосы, мне в голову пришла мысль: а почему бы нам и в самом деле не разделить любовь вчетвером? Почему бы этой же ночью нам не совершить то, о чем все мы втайне думали, решаясь на совместную поездку? И я признаюсь, с улыбкой глядя в прошлое, что, крутя баранку «Бьюика», ни на миг не сомневался в успехе того, что теперь не могло не осуществиться.

Наконец мы нашли совершенно мрачную маленькую сельскую гостиницу… и, конечно же, без большой комнаты на четверых, на что я так рассчитывал… хотя предложенные нам комнаты сообщались между собой через дверь, которую можно было оставить открытой. К отвратительной пище добавились продавленные кровати, клопы и комары. Едва ли во всей «французской глубинке» можно было найти уголок более отсталый и необжитый. Однако неожиданное событие подлило масла в затухающий костер нашего веселья. Пока мы ужинали в общем зале, из кухни через окошко для передачи блюд за нами наблюдал небольшой мальчонка. Судя по всему, его очаровала Алекс, и он не сводил с нее круглых глаз. Хозяйка гостиницы, которая подавала еду, сказала:

— Вон там, в окошке — наш малыш, он узнал мадам Олиду.

К тому времени наш смех заметно поутих, но после этих слов мы буквально взорвались хохотом. Покачиваясь, словно пьяные, и захлебываясь смехом, от которого на глазах выступали слезы, мы поднялись в наши смежные комнаты. С чем было связано наше бурное веселье? Все очень просто: как раз тогда огромной популярностью в народе пользовалась Далида — певица с пышной золотисто-каштановой шевелюрой, ее знали даже сопляки, прятавшиеся за кухонными окошками. В то же время конкуренцию Далиде в плане известности составляла фирма, производившая в послевоенные годы колбасные изделия. Существует ли до сих пор колбасная фирма «Олида»? Впрочем, это не имеет никакого значения. Но на тот момент эта комическая путаница позволила нам перенести хорошее настроение в наши комнаты, дверь между которыми мы распахнули настежь, чтобы иметь удовольствие продолжать шутить на тему Олида-Далида, не сходя со своих кроватей. Нам всем, конечно же, был известен этот тип постоялого двора: когда-то в нем останавливались «Жак и его хозяин»^[61], их разговоры с хозяйкой все еще витают среди грязных стен, которые не перекрашивались с тех самых пор. Так мы и провели эту ночь: до самого рассвета били комаров и вспоминали «Фаталиста». При этом выяснилось, что нас с Шамом объединяло страстное увлечение этим подобием «Тысяча и одной ночи», которое два столетия тому назад Дидро поместил на задворках «французской глубинки», куда по воле случая занесло и нас на нашем «Бьюике».