Любовь напротив

— Интересно, а как путешествовал бы Дидро в наши дни? — громко спросил я, чтобы быть услышанным в другой комнате. — Может, тоже на «Бьюике»?

В представлении Шама это было, скорее, довоенное «Рено», ассоциировавшееся у него со старым домашним халатом. Что касается Алекс, то она видела классика за рулем «Симки 5». По мнению Мариетты он ездил бы на мотоцикле с коляской, груженой книгами и письменным прибором.

— А Жак и его хозяин… тоже на «Бьюике»? Или на «Панаре» с передним приводом?

— Нет, Жак и его хозяин на «Роллс-Ройсе»! — выразила свое мнение Мариетта, тогда как воображение Алекс нарисовало эту парочку в салоне «Гочкиса» с откидным верхом, тянущего на буксире прицеп с их лошадьми.

— Ну, а дон Кихот и Санчо? Для славного идальго подошел бы ржавый остов «Бьюика», прозванный Россинантом, а для тянущегося следом толстячка Санчо — крохотный трехколесный мотороллер-грузовичок итальянской фирмы «Азино»…

Мы еще долго хохмили на тему средств передвижения литературных персонажей и их влияния на облик большинства «плутовских» романов, случись им сменить родную эпоху на нынешнюю. Обмен репликами, летавшими от одной кровати к другой, создавал атмосферу восхитительной близости, которая запросто могла бы объединить нас четверых на одной кровати, чтобы и дальше смеяться и шутить, не повышая голоса. Но к моему разочарованию Алекс и Шам вскоре заснули, как и Мариетта, свернувшаяся калачиком рядом со мной.

Едва за окном забрезжили первые проблески нового утра, как во дворе диким голосом заорал петух. Не выспавшийся и оттого раздраженный, я поднялся, ухитрившись никого не разбудить, и вышел во двор гостиницы — скорее это был двор фермы, украшенный кучками навоза, сломанными тележками, заброшенными сошниками плугов… На капоте «Бьюика» спал, свернувшись клубком, здоровенный котяра, а облезлый дворовый пес, встав на задние лапы и поскуливая, пытался дотянуться до него. Скрип когтей, царапающих сверкающую краску моей машины, привел меня в бешенство. Подхватив с земли камень, я изо всех сил швырнул его в псину, но, конечно же, промахнулся, чего не скажешь о правом крыле «Бьюика», на котором осталась заметная вмятина. В этот момент за моей спиной раздался звонкий веселый смех. Я обернулся — свидетельницей моего броска была юная и прехорошенькая девчонка, работавшая на кухне. Прогнав собаку и кота, она попросила разрешения посидеть в машине «совсем чуть-чуть, просто так, чтобы посмотреть»… Получив мое согласие, она без всяких церемоний устроилась на переднем сиденье и тут же попрыгала на нем, испытывая на мягкость. Меня подкупила такая непосредственность девушки, я сделал вид, будто готов выполнить любой ее каприз, и завел тяжелую машину. «Бьюик» медленно выкатился со двора и углубился в узкие деревенские улочки.

— Поверните туда, сверните здесь, а теперь сюда… — щебетала она свежим и смешливым голосом. И я, очарованный ее апломбом, послушно исполнял все, о чем она просила.

У нее был идеальный профиль, чем-то напоминавший Вирджинию Рапп^[62], красивую старлетку, убитую в Голливуде… точнее, жестоко изнасилованную с помощью бутылки от шампанского мерзавцем Фатти^[63]. Я пытался втолковать ей, что у нее действительно очень красивый профиль, но она, похоже, не понимала значения этого слова и наивно продолжала указывать мне дорогу. И я впервые в жизни, без всякой причины, вдруг почувствовал себя старым дураком… О, ужас! Рядом с этим резвым и веселым, как птичка, ребенком я казался себе дряблым, жирным и пузатым Фатти. Ей доставляло видимое удовольствие заставлять меня выписывать круги, колеся по одним и тем же узким дорогам, зажатым между полями.

— На кухне говорят, что вы американец. Это правда? — неожиданно спросила девушка.

— Да, совершенно верно, мадемуазель, — ответил я. — Я известный американский актер из Голливуда, приехал сниматься во Франции.

Она недоверчиво смотрела на меня, склонив голову набок.

— Ой! Значит, это правда? А как вас зовут?

— Представьте себе, меня зовут Эрих-Фон-Уэллс-Строхайм-Орсон-Гейбл-Куинн-Валентино… — и глупо добавил, пробормотав себе под нос: — но уж точно не Фатти, малышка, поверь мне.

Она хитро улыбалась, давая понять, что ее не так-то просто провести.

— Это ваша американская фамилия? Вы шутите, она слишком длинная. А как же тогда ваше имя?

— Я уже сказал — Гейбл. Но меня зовут также Эрихом или Кларком, а для молодых и хорошеньких девушек вроде вас я Боги.

— Ага… Как вы говорите? Боги? Я вам не верю.

— Почему это вы мне не верите?

— Я вижу, что вы врун.

— Так оно и есть, все мы, американские актеры, большие вруны.

Она задумалась, потом продолжила свой допрос:

— А правда, что ваша машина ненастоящая, и существует только в американских фильмах и больше нигде?

— Да, совершенно верно, мадемуазель, — подтвердил я. — Но как вы узнали, мадемуазель Всезнайка, что моя машина — та самая, которая существует только в американских фильмах и нигде больше?

— Мой младший брат…

— Тот, что прятался на кухне за окошком для подачи блюд?

— Да. Со своего жалованья он каждую неделю покупает киножурналы с фотографиями разных женщин, которых можно видеть в фильмах. А как, по-вашему, он узнал Олиду? Он также узнал и другую даму, что приехала с вами. Он сказал, что она снимается в кино… вот только имени ее никак не мог вспомнить… — девушка замолчала, потом задумчиво добавила: — Я так люблю кино. К сожалению, чтобы посмотреть полнометражные фильмы, приходится ездить в город.

— И какие же фильмы вы видели, мадемуазель?

— Два за всю жизнь… оба американские, как сказал мой брат, но я не помню, как они называются… Брат знает. Там были женщины с длинными вьющимися волосами, немножко похожие на Олиду, и та, что приехала с вами…

Не понятно зачем, я как-то глупо сказал ей:

— Слушай, а ведь ты такая же красивая, как Вирджиния Рапп. Как и она, ты тоже могла бы сниматься в кино.

— Не знаю… Не думаю… Я не осмелюсь… Мой брат должен знать… Поверните здесь… Сверните сюда, потом там, там и там… — торопливо произнесла она, словно я вдруг испугал ее, и через минуту мы уже въезжали во двор гостиницы. Я заглушил двигатель, и в тот момент, когда маленькая Вирджиния Рапп собиралась выйти из машины, меня беспричинно обуяло непреодолимое желание ущипнуть ее ниже талии, отчего она пронзительно взвизгнула.

Клянусь, это все. Больше ничего не было. Но когда машина притормаживала у дверей гостиницы, на балконе нашей комнаты появилась Мариетта. Увидев смазливую девчонку, с писком выскакивающую из «Бьюика», она скрылась в комнате и с треском захлопнула оконные ставни. «Ну, все!» — подумал я.

И, конечно, едва мы выехали из деревни, как Мариетта взялась за меня:

— Значит, теперь еще и прислуга с постоялого двора? Ну, ты действительно больной!

— Мариетта, я тебя умоляю…

Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида, я увидел в нем лица Шама и Алекс и заговорщически подмигнул им.

— Это какое-то безумие, — продолжала Мари, в голосе которой чувствовалась непривычная горечь, — он не может пропустить ни одной юбки… взять хотя бы эту девочку, почти ребенка… чтобы у него не возникло желания затащить ее в постель.

— Но, Мари, почему ты все время думаешь…

— Ах, Дени, хватит этой лжи! — она резко обернулась к Алекс и Шаму, которые молчали, храня на лицах натянутые улыбки: — Он рассказывал вам все эти гнусности? Он рассказывал вам о малышке Марс, о Мириам, об аспирантке-полицейской из дома, что напротив вашего? А про семь этажей… четырнадцать этажей… двадцать восемь этажей?

— Мари, еще одно слово, и я…

Не закончив фразу, я резко крутанул руль влево, и машина с ужасным визгом колес стала поперек дороги, а затем выскочила на обочину и заглохла. Сегодня подобный маневр стоил бы жизни всем нам четверым, если принять во внимание нынешнюю плотность движения на дорогах… Но в пятидесятые годы в безлюдной глубинке такие фокусы можно было вытворять без особой опаски. Однако Шам и Алекс выскочили из машины и, не говоря ни слова, дальше пошли пешком.