Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Стук повторился, потом чей-то голос явственно сказал:

- Я же слышу, что вы здесь - чего щемитесь?.. Ну, задержался. Класс - их три, молоденькие, и все - как дети, ничего не соображают. Таблеток, что ли, наглотались?.. Эй, ну, вы чего? Пустите.

Я перевел дух: там кто-то один, отставший от своих и не понимающий, видно, куда ему идти. Даже я знал, какая именно дверь в этом коридоре ему нужна, а он пребывал в святом неведении.

Я представил его: маленький, щуплый, почему-то с огромными оттопыренными ушами и носом картошкой, одетый в нелепые шоферские штаны и шапочку до глаз, туповатый, сам - как дитя. Нашел себе жестокое развлечение, воспользовался чьей-то беспомощностью, подкрепленной медикаментами, и упустил момент бегства. А может, все это время он был где-то поблизости, в подвале, в комнате, где, возможно, остались пациентки...

Лемеш подошел к двери, приложил к ней ухо, жестом приказал нам молчать. Я видел: он хочет открыть и потолковать с визитером, но боится за девочку.

- Ребята, вы что там, офигели?.. - неуверенно пробормотал голос с той стороны.

"Ответить?" - взглядом спросил у меня Лемеш. Я покачал головой.

- Показалось, что ли?.. - голос стал тоскливым. - Ой, блин, ну я попал... - и шаги, шаркая, удалились.

- Ф-фу! - выдохнули мы в один голос.

- Пересидим, - шепотом сказал Трубин. Лицо у него было серое, утомленное, совсем больное, но он еще держался.

- Ничего, скоро все кончится! - так же шепотом согласилась Мила, обнимая своего ребенка. - И хуже могло быть.

- А что хуже-то? - удивился я. - И так - государственный переворот...

На меня уставились, хлопая глазами, все - даже девочка. Первым пришел в себя Лемеш:

- Государственный... что? - он вдруг захохотал и тут же осекся, оглянувшись на дверь. - Да ты, парень, на нервной почве свихнулся. Ребята, среди нас - псих!.. Нет, ты мне так нравишься - я тебя просто люблю!

Мила ласково положила мне руку на лоб и сказала со смешной назидательностью в голосе:

- Эрик, этого никогда не будет. У нас это невозможно. Поверь мне - я же психолог.

Не стоило ей ко мне прикасаться - я не смог ответить.

Заговорил Трубин:

- Вот именно, поверь. Ты что! Переворот!.. Да, неприятности. Да, какой-то идиот дорвался до радио. И - да! - наверху взорвали бомбу. Но это - все, больше ничего не будет!.. Я тебе говорил: нарыв зреет, будут события. Но я говорил и другое: введут войска, и все кончится. Мы посидим тут час или два, а потом явятся солдаты и выведут нас наверх.

- Не понимаю, - я сморщился, потому что действительно не понимал. И еще - мне мешала рука Милы, для меня могло существовать что-то одно: или она, или - рассуждения о солдатах.

- Хорошо, - Трубин мимолетно коснулся своей груди. - Я обещал тебе объяснить - и объясню. Но сначала скажи - почему ты украл эту куртку? Тебе бедно живется? Не верю. Я видел - одет ты хорошо.

Я попытался рассказать - о Зиманском, о странной своей жалости к вещи, о выстраданной мной теории кары за любой проступок - и увлекся. Никогда еще меня не слушали так внимательно, буквально открыв рты. Единственное, чего я усердно избегал - любого упоминания о Полине, потому что при звуке ее имени Иосиф начинал плакать. Остальное же - вплоть до видения самолета там, в трубе, я выложил ошарашенным слушателям, и мне неожиданно стало легче. Я перестал врать, и правда, которую я говорил, оказалась легкой и очищающей, как прохладная вода, стекающая на лицо. Никогда не думал, что правда может выглядеть так - забавно, беспомощно, дико и все же - чисто. Да-да, именно это слово.

Наконец, я замолчал и допил из чашки остатки чая.

- Мама дорогая... - пробормотала Мила, поднимая брови совсем как дочка. - Так ведь выходит, что ты тут совершенно, совершенно ни при чем!

- Я же говорю, цепь случайностей...

- Просто потому, что он тебя раскодировал - все только поэтому... - Мила меня не слушала. - Папа, ты представляешь, он его раскодировал!

Они переглянулись. Я тоже оглядел оба лица (похожи немного) и покосился на Лемеша - тот сидел на полу, потягивая очередную сигарету, и ухмылялся.

- Стас, - я не выдержал. - Ну, понятно, толпа психологов у постели тяжелого пациента. Но можете вы мне, идиоту, объяснить - кто кого... это самое? И в чем вообще дело?

- Я - не психолог, я спец по гражданской обороне, бывший вояка, - он взмахнул сигаретой, изобразив дымом знак вопроса. - Вон Трубина допрашивай. А мне что попроще, морду там набить или кадык сломать какому-нибудь бяке-дознавателю... - воспоминание вызвало на его физиономии польщенную улыбку. - Или счетчик Гейгера - это я тоже немного умею.

- Твой Зиманский, - чуть сердито сказал Трубин, - поступил с тобой и с твоей женой очень некрасиво. Неэтично. Он ведь знал о "коде-солнце" и все равно трепался. Мне кажется, - он посовещался взглядом с дочерью, - что жена твоя пострадала даже сильнее, чем ты. Ее бы полечить... Ой, Эрик, не шарахайся! Неужели тебе кажется, что здесь и впрямь мучают невинных граждан? Глупости! Я же тебе говорил - мы лечим. Исправляем ошибки в программе, не более... Хорошо, сначала. Азы, так сказать.

Он сел, выставив тощее колено, обхватил его руками и откашлялся:

- Эрик, начнем с того, что Зиманский сказал чистую правду. Не противоречь - я знаю, что ты в это не веришь. Ты и не должен верить! Просто слушай...

Я прикрыл глаз (слава Богу, Мила убрала ладошку с моего лба) и решил плыть по течению - в конце концов, правда - это те же таблетки. Горько, а надо пить, чтобы стать полноценным...

* * *

Я не помню, что послужило началом конца: то ли отъезд Зиманского, то ли тот факт, что Хиля никак не могла забеременеть. Каждое утро я спрашивал:

- Ну, ты как?

Она отвечала:

- Пока ничего.

Наступила зима, первая зима нашей совместной жизни. Ласка подросла и неожиданно оказалась котом, даже несмотря на то, что в ее ветеринарной метрике было записано "кошка". Я покупал коту кильку, вычесывал комки шерсти, возил его на прививки, и только это живое существо по-прежнему меня любило. Жена (теперь это слово отдавало тревогой) записалась на швейные курсы и стала пропадать на них целыми вечерами. Возвращаясь, она сразу ложилась спать, и я не смел ее потревожить. То, что называлось не "любовью", а всего лишь "проверкой матраса", происходило все реже и реже, дошло уже и до раза в неделю, и странно было ощущать, что меня это почти совсем не волнует. Чисто по-человечески мы тоже чуть отдалились друг от друга, и вот это беспокоило гораздо сильнее.

Однажды, уже в декабре, в выходной, я проснулся раньше Хили и вгляделся в ее лицо. Она спала, свернувшись зародышем под теплым одеялом, и бормотала что-то бессвязное. Я прислушался, но не смог ничего разобрать, только тихие звуки с присвистом и всхлипывания.

- Хиля, малыш, - позвал я.

- Расскажи мне про мамонта, - вдруг явственно произнесла моя жена. - Расскажи. Расскажи...

- Мамонт - это такое животное, - шепотом сказал я. - Оно водилось на Земле очень давно, в древние времена, и было сплошь покрыто мехом. Внешне оно было похоже на слона, но гораздо больше по размеру.

- Не так, - Хиля вздохнула, не просыпаясь. - Плохо рассказываешь. Но мне с тобой хорошо. Я тебя люблю.

- Я тоже тебя люблю, милая, - я осторожно погладил ее по голове. Она улыбнулась и перевернулась на спину, сонно причмокивая. Я придвинулся к ней ближе, обнял, стал гладить ее маленькую, как у девочки, грудь.

- Эрик?! - Хиля вдруг проснулась, будто выскочила из своего сна, и инстинктивно отпихнула мою руку. - Ты что?!..

- А что?..

- Да, извини, - она пришла в себя, вспышка глаз погасла. - Приснилось что-то...

Мне показалось - ей снилась мать. Она и в любви призналась как-то по-дочернему, без страсти. Но вот эта самая вспышка говорила о другом: никакая там была не мама.

- Хиля, расскажи мне свой сон, - попросил я.

Она досадливо поморщилась: