Артемидора (СИ)

Близилась зима. Даже не так: стояло на пороге время, не дающее пощады. Потускнели краски неба и леса. Увяла, пожухла и пала на звонкую от заморозков землю листва, чтобы стать перегноем. В еду лаборанток начали добавлять пряные семена и травки, чтобы разогнать кровь по жилам: топили в спальнях не очень, берегли дерево. Под одеялами, набитыми овечьей шерстью, спалось крепко, но поутру случалось разбивать корочку льда, затянувшую поверху умывальный жёлоб со множеством сосков, и Артемидоре при взгляде на него всякий раз приходила на ум Элисса. Видела она мать своей любимицы раза два, и то мельком: была глубоко на сносях, обширное до безобразия чрево колыхалось будто студень и временами дёргалось, груди набрякли и оттопыривали рубаху под вечно распахнутым полушубком: всё её старались-кутали, но Эли, по её словам, ну совсем дохнуть не могла дохнуть в тесных завёртках. Зигрид старалась побыть с матерью подольше, но зала для учения манила девочку куда больше, чем унылая брюхатость, которая длилась без малого лунный год.

- Отчего мне всё кажется, что с мамой Зигги ничего не делают? - тихомолком справлялась она у подруги.

- Не кажется, - сердито отвечала Бельгарда. - На сей раз только присматриваем за той войной, что происходит внутри, и пытаемся спасти что можно. Муж, Арвид этот, не хочет и жену на то же подначил. Он вообще свободный и управы на него не имеется, а она хоть и раба, но кое-какие безусловные права имеет.

Артемидора слегка удивилась тому, что имена двух мужей, Элиссы и её собственного, так совпали, но спросила о другом:

- А почему он распоряжается? Вроде бы своё право заложил.

- Расчёт у него. Больше пользы монастырю от приплода, больше работников вырастет лет через десять - и долг будет выплачен скорее. Уболтал всех, что называется. Я-то многое понимаю, да не имею права говорить на советах.

Так всё и шло не торопясь, пока однажды случилось нечто направившее разумение Артемидоры по дороге, которой ему надлежало шествовать всю жизнь.

В разгар зимы их повели в оранжерею: вначале всего несколько человек, от которых требовалась помощь. Ну и Зигрид, разумеется, оказалась среди них - самовольно ухватилась за полу Артемидоры. Бельгарда явилась тоже: что даже несколько удивляло, правда, лишь вначале.

Они были закутаны с утра, и оттого в раздевальне их сразу опахнуло влажным жаром, обдало невообразимой смесью благовоний и зловония, гнили и свежести.

- Скидывайте себя всё, - приказала старшая монахиня, - вам тут до семи потов горбатиться.

- Так-таки и всё? - пошутил кто-то. - Словно в храме Энунны?

- А что - розог захотелось? - отбрила сестра. - Это мы мигом, только от прутья от куста отделить. Наисвежайшие.

Голос у неё, однако, был на удивление нестрогий. Соль же обмена остротами была в том, что уважаемый в Сконде приют священных блудниц практиковал и не совсем обычные способы ублажения своих поклонников.

И вот все они без разбора на старших и младших носили на гряды и в кадки духовитый перегной, сощипывали зрелые гвоздики бутонов и листы с мускусным запахом, терпкие на вкус лепестки. Артемидора не удерживала в голове названия всей этой благости, но Зигрид обещалась помочь: тепличная атмосфера не действовала ни на её смекалку, ни на телесную бодрость. Кое-кто из взрослых женщин, однако, задыхался, отпрашивался подышать морозцем, но почти тотчас прибегал назад и с охотой впрягался в общее дело.

- Здесь же чисто рай земной, - говорили они, Артемидора же удивлялась: конечно, свежая зелень и яркие цветы в эту суровую пору редкость, но ведь не более того. И привольного весеннего буйства не видать, и летнего изобилия, и осенней пышности красок: иные стволы как нельзя более похожи на скелеты или экспонаты гербария, только объёмные.

Отпустили их куда раньше обыкновенного и велели погулять до вечера на свежем воздухе. Только чтоб не нараспашку, как некоторые, добавила старшая.

- Что там за колдовство было? - спросила Артемидора Белу. - Ну, что всем было томно и весело.

- Не колдовство, - с охотой разъяснила подруга. - Цветы, да и всё растение, испускают запах, способный привлечь тех, кто опыляет и временами служит кормом. Слышала уже про росянку и раффлезию или нет? Запах же - крошечные частицы вещества, отделяемые от него токами воздуха. Само это вещество в растениях называется феромон. Их много разных. Думаю, вам на днях про него объяснят, но вряд ли скажут, что оно способствует усилению плотской любви и привязанности.

- Любви? Но мне, да и прочим лаборантам, стало почти дурно!

- Вам такого не нужно, вы не обычные женщины. Зигрид вообще не созрела. Может быть, увязалась за тобой напрасно и это на ней скажется. Хотя, думается, одного раза недостаточно.

- Феромон - наркотик?

Бельгарда покачала головой:

- Ты наслышана о конопле и опиатах, хотя знаешь пока мало. Нет, здесь не то. Про алкалоиды - не путай с алкоголем и анималькулями - говорят, что это в той же мере ядовито, в какой целебно. Так устроен мир. Женщина в пору, называемую расцветом, тоже испускает запах, притягивающий мужчину, и детёныш зверя мечен им ради защиты от тех, кто заматерел и может обидеть.

- А почему на меня не так уж сильно подействовало?

- Откуда ты знаешь, как? Вот заснёшь и проснёшься - тогда и рассудишь по всей истине.

Бела как в чистую воду глядела. Ночью Артемидоре, вопреки обыкновению, было трудно уснуть. Две мысли попеременно вертелись в голове: о запахах, порождающих приязнь, и о женщинах, вынашивающих дитя.

"А что, если наша любовь к отпрыскам чрева происходит лишь от дурмана, который они излучают? - спрашивала она себя. - Ведь отвратные картинки растущего плода пахли одной типографской краской. Но ведь сколько людей умиляется не живым детям, а книгам, иллюминированным их портретами и бытовыми сценками, где они участвуют. Какая-то часть души оригинала передаётся копии, с него снятой? Или это я сама другая, чем все остальные, оттого и не чувствую благости?"

Тут она вспомнила, что ей говорила Бельгарда по дороге в обитель:

- Ты чувствуешь истину лучше прочих. Быстро отходишь от детских флюидов, вообще не восприимчива: простая душа, но попавшая в сферу, где меньше оболванивают прописными истинами. А к тому же ты, пожалуй, морянка, и не на одну-две мелких крупицы. Темна, курчава и прекрасна.

Тогда Артемидора слегка застыдилась её слов, а теперь заулыбалась в полудрёме.

Но вдруг непонятно как мысль её перескочила на Элиссу, и женщина поняла, что тревожится за нескладёху больше, чем казалось. В самом деле, вся плоть беременной словно ушла в живот, в очертаниях которого чудилось нечто паучье.

И на том заснула.

V

В полудрёме виделось Артемидоре, что это она носит младенца, связанного с внутренностями как бы грубой алой нитью, и эта нить понемногу выпрядалась, становясь телом дитяти. По мере того, как дитя росло и тяжелело, истончалось и усыхало нутро матери. Всё это женщина, всё глубже уходя в сон, видела как бы внутренними глазами, и ей становилось очень страшно. Так продолжалось до тех пор, пока оболочка материнского кокона не растянулась до предела, и через неё стал проникать дневной свет. Тогда кокон порвался, выпуская новое существо наружу.

Женщина завопила от острой боли и какого-то первозданного ужаса - и проснулась.

Бельгарды не было. Остальные соседки заворчали на крикунью, но подниматься не подумали, и женщина кое-как уснула опять.

А утром, за едой, пришла весть, что Элисса умерла родами, оба ребёнка - тоже. Поговаривали, что от матери и дочери осталась одна как бы шкурка или оболочка змеиного яйца, а сын был раздут столь безобразно, что нельзя было смотреть без отвращения. Он тоже погиб: порвал родовые пути, желая выбраться, и в них задохнулся. Счастье ещё, что страдалица почти не чувствовала боли: пока можно было, давали особое питьё.

Зигрид ходила вся зарёванная. Ей разрешили сколько-нисколько отсидеться в пограничной с обителью лачуге, которую отец считал домом, и не ходить на работу и ученье: но девочка боялась оставаться там на ночь, да и днём больше жалась к работницам и монахиням.