Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

За моей спиной Хиля, шурша простынями, начала застилать кровать, сказала тихо:

- Извини, котенок, не обижайся.

Я повернулся к ней:

- Никто не обижается. Я сейчас.

На кухне пахло ароматным мылом, стекло в оконце запотело от пара. Хиля оставила огонек в колонке - для меня, как всегда. Я влез в ванну, пустил горячую воду и задумался. Она была в чем-то права, когда сказала, что лучшее - враг хорошего. Все во мне горело, мысли сделались односложными и одноцветными, как кирпичи, но я не был уверен, что такое состояние лучше моего всегдашнего спокойствия. Да, хочется, и я отлично знаю - чего. Именно - "чего", а не "кого" - вот в чем проблема...

Хиля читала при свете ночника, когда я забрался рядом с ней под одеяло. Со стула, уютно сложив лапы, на нас лениво щурилась Ласка, ее белые усы, казалось, светились собственным, а не отраженным светом.

- Ну, вот и я, - внутри у меня вновь затлели раскаленные угли, и я придвинулся к Хиле ближе. Она покорно отложила книгу и погладила меня по щеке. Сказала что-то - я не понял.

- Что, Хиля?

- Я говорю - бедный мальчик.

- Какой же я бедный? - мои руки нашли под одеялом ее горячее тело. - Я очень богатый. У меня есть любимая жена - разве этого мало?..

- А у меня зато ничего нет, - вдруг сказала она.

Я хотел возразить, но все вдруг сделалось неважным - во всяком случае до тех пор, пока огонь жег меня изнутри. Она не сопротивлялась, просто закрыла глаза, позволяя мне делать все, что хочется. Но и не помогала, словно все происходящее ее не касалось.

- Хиля! - я попытался ее растормошить. - Что-то не так? Неправильно?

- Откуда я знаю? - не открывая глаз, она подняла брови. - Откуда знаю, как правильно?

Технически я представлял, что нужно делать, но на практике все оказалось достаточно трудно, не сказать, что очень приятно, и довольно комично - во всяком случае, Хиля улыбнулась. Я продолжал двигаться - она захихикала. В конце концов, я засмеялся сам:

- Ты чего? Тебе щекотно?

- Ты бы себя видел! - она наблюдала за мной приоткрытым глазом. - С таким серьезным лицом тебе надо отчеты писать, а не любовью заниматься.

- Не смейся, я же в первый раз!

Она захохотала в голос:

- Ой, чудо!.. - посерьезнела. - Ладно, не буду мешать.

Прошло, наверное, уже минуты три, но никакого результата своих усилий я не чувствовал, разве что усталость.

- Хиля? Ты не знаешь, так и должно быть?

- Как? - она очнулась от задумчивости.

- Ну, что я просто больше не хочу?

- Не хочешь - так перестань, давай спать.

- Ладно, еще чуть-чуть...

Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что делаю. Почти сразу же передо мной возникло лицо моей матери, висящее в воздухе темной комнаты, и рука с обручальным кольцом, зажимающая ей рот. Это было давно, очень давно, но совершенно не стерлось из памяти, я помнил даже подсвеченную лампой родинку у маминого глаза и звук шумного дыхания, особенно громкий в вечерней тишине. У них - родителей - все происходило как-то иначе, чем у нас с Хилей, и я не мог понять, в чем же разница. Действие-то одно и то же!

Хиля шевельнулась и вдруг тихо застонала - это было все равно что плеснуть керосином в огонь. На мгновение я утратил контроль над собой и словно повис в воздухе над собственным телом. Потом все пришло в норму, и я понял, что больше не могу сделать ни одного движения, настолько устал.

- Все? - спросила Хиля.

- Кажется, все.

- Ну, и как?

- Не знаю, - я с трудом сел, трогая кружащуюся голову. - Легче стало. Но ничего такого. А ты что чувствуешь? Почему ты стонала?

- Пружина, - она улыбнулась, - упиралась прямо в позвоночник. Матрас надо купить ватный.

- А-а... Как думаешь, теперь будет ребенок?

Хиля засмеялась:

- В этот раз не будет. А ты нежный, это хорошо... Я боялась, больно сделаешь, настолько разошелся, - она слезла с кровати, поправила ночную рубашку, взяла со стула полотенце. - Но ты культурный мальчик - во всем.

Я не понимал, шутит она или серьезно.

- Кстати, поздравляю, - Хиля включила на кухне свет и чиркнула спичкой, зажигая газовую колонку, - теперь ты мужчина.

- Я тебя тоже.

- Немножко поздно, - голос моей жены донесся уже сквозь бегущую из крана воду. - Меня еще тогда можно было поздравить.

Она полезла мыться, а я остался сидеть на краю кровати. Ласка уже уснула на своем стуле, не дождавшись конца представления. Я погладил ее по спине и вдруг очень ясно вспомнил слова своего отца, сказанные им сквозь решетку Санитарного поселка: "...я пробовал. Разные есть способы... заставить себя это делать. И иногда - получается! Но чувство потом такое, будто тебя взяли и с головы до ног вываляли в грязи. Стоишь под душем и отмыться не можешь, потому что грязь-то не снаружи, милый, а внутри...".

Нет, грязи никакой не было, но вместо счастья и удовольствия я ощущал только опустошение, словно после долгой и бесполезной физической работы. В душ после Хили мне тоже не хотелось, тянуло в сон, и я отключился еще до того, как моя жена вернулась из ванны, успев только подумать, что Глеба надо навестить... обязательно... но как-нибудь в другой раз.

* * *

Донесся шум винтов, но не тот, что пригрезился мне в трубе после бесконечного подъема, а другой, реальный, и, выглянув в окно, я увидел в светлеющем небе вертолет. Он кружил над территорией, не снижаясь - только наблюдая, и мне показалось, что я вижу перекошенное лицо пилота за стеклом кабины. Ручаюсь - ему такая картина представилась впервые в жизни.

Внизу шел настоящий бой, и раскаленная его граница все никак не могла приблизиться к осажденному зданию, на втором этаже которого, в пустом зале заседаний, я стоял, без сил уткнувшись лбом в оконную раму. Схватка словно застыла на месте: с нашей стороны - огромная, совершенно неуправляемая человеческая масса в одинаковых темных робах, а с другой - такие же одинаковые зеленые солдаты в мокро отливающих касках. И тех, и других было много, примерно поровну, и это зловещее равновесие вдруг испугало меня - и сильнее всего, что мне уже пришлось увидеть. Я подумал: а если войска отступят постепенно к воротам, к железной дороге, к городу? Против лома нет приема, как сказал Голес. Потом он, правда, добавил: "То есть против шила". Если расширить: нет приема против жестокой физической силы толпы, никакой логикой не постичь ее действий, никаком умом не понять. А пули, водометы, слезоточивый газ нельзя применить в городе с двухмиллионным населением. Что же остается? Спалить спецзону полностью каким-нибудь направленным взрывом - вместе с нами, живыми?..

Я представил: там, снаружи, за плотным кольцом войск, просыпаются люди, разбуженные не мирными своими будильниками, а воем сирен гражданской обороны и ударами в рельс на каждой пожарной вышке, матери в испуге бросаются к детям, мужья - к женам, сестры - к братьям, кто-то судорожно звонит лучшему другу, чтобы узнать, все ли с ним в порядке, кто-то - любимой девушке или стареньким родителям, школьные учителя, собравшись кружком, пишут от руки объявления об отмене занятий и вешают их над дверями, на фабриках и в учреждениях спешно отпираются комнаты химзащиты и входы в убежища - на случай непредвиденной беды. Весь город, как одно живое существо, испуганно прячется в норку, чтобы переждать грозу, а по улицам без всякого специального распоряжения идут колонны военной техники, маршируют все новые солдаты...

А все-таки - что же случилось? Почему - именно сегодня, девятого февраля, в пятницу?..

Я огляделся и сразу увидел то, что искал - радиоприемник. Он висел немой черной коробкой в углу, над столиком с графинами и стаканами, и я шагнул к нему, глядя в решетчатый рот динамика, как в омут. Сейчас. Радио не соврет - оно просто расскажет не всю правду. Совсем как я. Но и это будет немало.

- ... будет не надо! - с полфразы заорал незнакомый голос, стоило мне ткнуть кнопку. Я испуганно убавил громкость. - Не допускайте инспекторов в ваши квартиры! Никаких инспекторов! Они не имеют права вмешиваться в вашу личную жизнь!..