Двойной бренди, я сегодня гуляю

— Будем! — глупо хихикнула Майя. Вот жаба, мелькнуло в голове у Лики, горазда говорить гадости о барнардцах за глаза, а напиться на их банкете — милое дело. Зависнув над столом в акробатической позе, она подтвердила по-английски:

— Будем! За Киплинга!

С наслаждением увидев, как оторопела Майя, Лика громко процитировала:

— Несите бремя белых, —

Сумейте все стерпеть,

Сумейте даже гордость

И стыд преодолеть!

— Лика, тебе уже хватит, — Патрик подёргал её за юбку. Он говорил ещё что-то, пытаясь её вразумлять, но поскольку сам был под воздействием фой-ири, ничего особо вразумительного не выходило. Лика оторвала руку от стола, пошатываясь, выпрямилась, издевательски послала Майе воздушный поцелуй и залпом осушила бокал. Ей сделалось весело; огромная темнокожая Майя, сидевшая между двумя крошечными барнардцами, обиженно поджала губы и тронула локоть соседа справа от неё — черноволосого, как Дафия, худощавого профессора с эмблемой фаарского университета на жилете, и тот, поняв её без слов, схватил бутылку и налил ей новую порцию. Сжав в руке бокал с переливающейся через края пеной, Майя поднялась во весь свой баскетбольный рост, отпихнула ногой стул и принялась басом декламировать из Эмили Дикинсон.

Началось всеобщее веселье. Барнардцы поняли только то, что их гости, следуя какому-то своему обычаю, читают стихи, и с энтузиазмом присоединились к декламации, хотя никто из землян не разбирал ни единой фразы на их языке — земной слух воспринимал лишь придыхания с рваным ритмом. Лике было жарко; воздух светлыми волнами плавился в глазах. Ей срочно было надо в туалет. Отодвинув Патрика, глянувшего на неё осоловелыми глазами, она выбралась из-за стола.

Расстояние до двери показалось ей бесконечным, а коридор оглушил тишиной. Освещение в фойе было пригашено — рабочий день давно окончился. Не без усилий переставляя ноги — цветные изразцовые плиты пола вели себя чудно, прикидываясь крутой лестницей, ведущей вниз, — Лика добрела до нужной двери. Похоже, напиток обладал ещё и мочегонным действием. За всё время конгресса она так и не поняла, женский ли это туалет и раздельные ли уборные у барнардцев. К счастью, там никого не было, и кабинки плотно затворялись. Испытав неимоверное облегчение, она одёрнула на себе одежду, выбралась из кабинки и ополоснула лицо холодной водой. Украшение из бус свалилось с её головы в раковину, она машинально подобрала его и сунула в карман. В зеркале кто-то чужой с распущенными светлыми волосами пялился на неё из космической дали. Встряхнувшись и усилием воли вырвавшись из липкого сияния, она переступила порог и снова оказалась в фойе.

Она замерла, пытаясь вспомнить дорогу обратно в банкетный зал, и тут почувствовала, что в фойе она не одна. В тусклом розоватом свете лампы она различила маленькую фигурку в шортах и пилотке, стоящую у стены.

— Как вы себя чувствуете? — спросил барнардец по-английски, и она поняла, что это Лаи.

— Странно, — честно призналась она. — У нас такой напиток никто бы не разрешил производить.

— Это с непривычки, — дружелюбно сказал Лаи. — Не думаю, что он вреднее вашего коньяка.

Он шагнул к ней и подхватил её под локоть.

— Выйдем в сад? — предложил он. — На воздухе вам станет легче.

Почти ничего не соображая, Лика последовала за ним. Они спустились в лифте на первый этаж и вышли через стеклянные двери. Над университетским парком уже сгустилась тьма; в листве деревьев горели розовые шары фонарей. Здешние ночи были совсем не холодные — лишь от пруда поднималась еле заметная свежесть. Лика слышала, как хрустит под сапогами Лаи влажный гравий дорожки. Гул большого города сюда почти не долетал; во мраке пищали какие-то мелкие животные — то ли птицы, то ли цикады.

— Вы дразнили эту женщину, — вдруг сказал Лаи. — Зачем?

— Она дура, — сердито отозвалась Лика. — Дура и паразитка.

— Она старая, — укоризненно возразил Лаи. — Не стоило.

— Наши старики, в отличие от ваших, доживают до состояния, которое называется «маразм».

— Всё равно не стоило, — он показал в сторону беседки под завесой из плюща, в которой неярко светился фонарь. — Посидим немного здесь.

Выпустив её руку, он приподнял плющ и проскользнул внутрь. Лика вошла следом за ним и опустилась на скамью. Лаи сел рядом с ней.

— Вы улетаете послезавтра? — спросил он. Лика не сразу поняла, о чём он спрашивает; перебрав в затуманенном фой-ири мозгу дни барнардского календаря, она проговорила:

— Да, по-моему.

— Послезавтра… — с мягкой грустью проговорил он, а затем бросил на неё быстрый взгляд своих подведённых чёрных глаз. — Я другие стихи Киплинга больше люблю, не эти.

— Вы знаете Киплинга? — от потрясения у Лики перехватило дыхание. Лаи откинулся назад на скамье и отчётливо, почти без акцента прочёл:

— О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не предстанут Небо с Землей на Страшный господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

— Я даже переводить это пытался, — смущённо добавил он, — только у нас ритмы совсем неподходящие. У нас ведь даже нет согласных и гласных, только выдохи и модуляции…

Оба понимали, что меньше всего он сейчас намерен рассуждать о лингвистических особенностях своего языка. И оба ни за что не смогли бы заговорить о том, что волновало их обоих — что до отлёта осталось два дня, и неизвестно, увидятся ли они ещё когда-нибудь.

— Вы невероятное создание, Виктор, — единственное, что нашлась сказать Лика. Он сидел так близко от неё, что она чувствовала сквозь юбку обжигающий жар его обнажённого колена — тридцать восемь градусов по Цельсию, норма для барнардцев и тяжёлая лихорадка для её собственной расы. Он придвинулся ещё ближе, почти касаясь душистым виском её щеки. В беспамятстве, Лика нежно погладила бархатную полутень над ухом, а затем сжала оба его виска руками, повернула его голову к себе и прижалась ртом к его губам.

Он не сопротивлялся, хотя и не особенно знал, что делать — только обнял её за талию. Всё-таки он был не так просвещён в земных обычаях, как стремился показать. Его губы были кисло-сладкими от фой-ири, зубов он не разжимал. Оторвавшись наконец, Лика опомнилась и вдруг обнаружила, что её пальцы притиснули его локон чести.

Вмиг протрезвев, она в ужасе отдёрнула руку.

— Виктор, простите меня, если можете, — сбивчиво заговорила она, — я виновата, я знаю, что нельзя…

— Можно, — перебил Лаи. Его голос звучал странно ласково.

— Можно? — ошеломлённо переспросила Лика. Лаи кивнул.

— Раз уж Дафия подумал, что вы моя названая… Названой — можно.

Он поднял её руку и заставил коснуться локона.

— Возьмите его. Вот так.

Лика пропустила прядь между дрожащих пальцев. Его волосы на ощупь оказались именно такие, как она себе представляла — слегка волнистые, мягкие, как шёлк. Лаи опустил голову ей на плечо.

— У вас чудесные волосы, — сказала она. — Я видела ваше старое фото в альбоме у Дафии. Для чего вы их бреете?

— Обычай, — лаконично ответил Лаи, как будто она могла ожидать какого-то другого ответа. Помолчав, он задумчиво спросил: — А вам это кажется некрасивым?

— Да нет, наверное, — замявшись, проговорила Лика. Его прямота вновь заставила её чувствовать себя неловко. — Просто… жалко.

— Мне тоже было жалко, — неожиданно сказал он, — в первый раз.

Эта откровенность, необычная для него, поразила её. Она в который раз ощутила, как мало она о нём знает. Он почти никогда и ничего не рассказывал о себе. Был ли это тоже обычай его планеты или какое-то личное свойство характера? И почему она сама ни о чём его не спрашивала, словно робея перед невидимой чертой?

— Как это происходит? — она провела рукой по его затылку. — Кто их вам обрезал?

— Я сам. До волос мужчины не может дотрагиваться даже миир. Только жёны и названые, если они есть.