Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- А чем это пахнет? - с невольным раздражением спросила Хиля.

- Где? - директор огляделся, сияя. - А-а, запах... Это смола. Она выделяется при первичной термообработке сырья, и раньше мы просто не знали, что с ней делать. А теперь - использовали для склеивания слоев обшивки шара. Мне кажется - это выгодно? Как думаете?

Мы вежливо покивали, хотя ровно ничего не поняли. Ну, смола, ну, пахнет неприятно. Чему тут особенно радоваться? Есть хорошее слово - "энтузиазм", но то, что излучали глаза человека в костюме, не было энтузиазмом. Больше всего оно напоминало неприкрытое самолюбование - если я хоть что-то понимаю в людях.

- У нас в Тресте, - задумчиво сказала Хиля, - один товарищ придумал: очистки картофельные не свиньям пускать, а делать из них диетический продукт - сушеные такие ломтики для детей, вроде "хрустяшек". Мол, чего добру пропадать. А начальник наш его послушал и говорит: "Ты своему ребенку такую дрянь покупать станешь? Нет? Вот и другие не станут. Мы уж лучше свиней будем выращивать и детишек свиными котлетами кормить".

Директор обиженно примолк.

Я вспомнил то, о чем говорила моя жена, и улыбнулся. Наши детские лакомства - она так и не смогла их забыть и покупала при каждом удобном случае. Жесткие целлофановые пакетики, и в каждом - крохотная порция этой самой хрустящей картошки, пережаренной, безвкусной, отдающей горьковатым растительным маслом. Давным-давно, в магазине при воинской части, мы отстаивали за ней длинные очереди, и еще - за сладкой воздушной кукурузой в прозрачных мешочках с зелеными буквами. Я даже сейчас помню, какой привкус оставался после нее на липких от сахарной пудры губах и пальцах. Кукуруза вызывала страшную жажду, и тут же, у военторга, продавали кислый квас, разливая его из желтой бочки в граненые стаканы и кружки. Продавщица в грязном белом фартуке ополаскивала эту посуду после каждого покупателя вялым фонтанчиком простой воды, но в ту пору мы как-то не думали о том, что можем чем-нибудь заразиться.

Были еще весовые леденцы, приторные, слипшиеся в бумаге, грушевые или апельсиновые, но от них у Хили высыпали прыщи, и она вскоре прекратила даже заходить в кондитерский отдел - чтобы не расстраиваться. Я тоже не покупал конфет, чтобы не действовать ей на нервы.

- Зря ты так, Эльза, - с мягкой укоризной пробормотал Зиманский. - Люди радуются...

Хиля посмотрела на него. Обращение на "ты", кажется, ее слегка покоробило, но видение шара, странным серым куполом возвышающегося над неровной толпой рабочих, вдруг перебило все эмоции - он был великолепен. Не круглый, а больше похожий по форме на бумажный елочный фонарик, он висел в воздухе, натягивая тросы, а под ним, нагнетая раскаленный воздух, ревело пламя газовой горелки, и молодой белобрысый парень, наслаждаясь всеобщим вниманием, сидел в самодельной деревянной люльке и бесконечно регулировал это пламя, доводя его до совершенства.

- С ума сойти!.. - воскликнула Хиля и всплеснула руками. - Шар!..

- Да, вот представьте себе, - улыбнулся директор. - Я уже указывал в докладной записке, что его грузоподъемность достигает трехсот двадцати килограммов - это трое взрослых плюс вес корзины и баллона с газом. А баллона хватает почти на час полета.

- Трое?.. - чуть огорчилась Хиля. - То есть, кто-то один останется за земле? Ведь нас - трое, да еще вон тот человек...

- Это не страшно! - Зиманский вдруг похлопал ее по плечу, заставив меня вздрогнуть. - Сначала полетите вы с Эриком, а я уж потом, отдельно.

- Спасибо... - моя жена благодарно кивнула, но я заметил, что она все же отодвинулась на шаг и машинально отряхнула рукав платья. От Зиманского это движение не укрылось, и он криво улыбнулся, обнажив белые собачьи зубы.

...Тонкий тросик соединял нас с землей, как пуповина, а мы были легки, и парили, парили в полном отрыве от всей земной жизни. Я и представить не мог такой высоты - метров пятьдесят, наверное, или даже больше. Тугой теплый ветер лепил облака над нашими головами и трогал, мял, тискал наши разгоряченные лица. Мы поднимались - ветер становился холоднее, и на самом верху, когда пуповина натянулась и не пустила дальше, мы уже ежились и приплясывали на месте. Я набросил на Хилю пиджак, она доверчиво прижалась, запустила руки мне под мышки и замерла так, греясь. Ее красивая стрижка совсем растрепалась, волосы сбились набок, и в таком виде моя жена вдруг стала похожа на симпатичного озорного мальчишку, захваченного какой-то интересной игрой.

- Нравится? - прокричал сквозь шум ветра белобрысый парень, улыбаясь нам во весь рот. - Это еще что, можно и совсем улететь, если отпустить трос!..

- Совсем - не надо! - крикнула в ответ Хиля, жмуря от ветра глаза.

Территория под нами как-то съежилась, стала маленькой, почти игрушечной, и люди прекратились в куколок с белыми запрокинутыми лицами и механическими, быстро машущими руками. А дальше, за забором, растекалась во все стороны тихая, неторопливая пригородная жизнь: спешили куда-то деловитые хозяйки, не обращая на нас никакого внимания, прыгали от восторга дети в шортах и майках, поднимали головы и заливались лаем собаки, а во двориках и на террасках уже готовились к обеду, за окнами кухонь что-то кипело на примусах, суетились женщины в фартуках, суровые отцы семейств садились за стол перед уходом на работу или по делам, вязали что-то мирные старушки, кошка на шиферной крыше вылизывала лапу. Вдалеке, на какой-то улице, я с внезапным теплым трепетом заметил молодоженов - взявшись за руки, они шли прямо по проезжей части, и белое платье девушки казалось случайно залетевшей в лето снежинкой или облаком, вдруг спустившимся на землю.

Я уже окоченел в рубашке и начал поглядывать вниз, но Хилю, зачарованную полетом, было жалко, и я все медлил, не говорил ничего белобрысому, ждал, когда она сама попросится обратно. Оба мы летали впервые. Нельзя отнимать у человека сказку. Неизвестно ведь, когда мы сможем накопить достаточно денег, чтобы купить билеты на "Ладью" и унестись на ней к морю, в край галечных пляжей, пальм и водопадов...

- Замерз? - Хиля сказала это негромко, но я понял по губам и кивнул. И сразу же шар начал снижаться, будто прочел наши мысли, поплыла навстречу земля, возник теплый пыльный воздух и обнял нас ласковыми ладонями, словно мы были его родными, вернувшимися издалека детьми.

- Какой ты холодный! Что ж ты молчал? - едва выбравшись из корзины, жена принялась торопливо растирать мои щеки, нос, уши, кончики пальцев, скинула пиджак и набросила его мне на плечи. - Ну, ты даешь! К чему это геройство? Воспаление легких хочешь?..

Рабочие оглядывались на нас с добродушным удивлением, кто-то тихо сказал: "Дети совсем...", а Зиманский, уже стоящий одной ногой в корзине, позвал, смеясь:

- Простите, что беспокою, мои милые, но не могли бы вы дождаться меня - по делу? Я хочу сказать - не уходите, пожалуйста!

Хиля посмотрела на него, нахмурилась:

- Я вам очень благодарна за полет. Честно. Мы подождем, если хотите... если мы вам еще нужны, - она повернулась ко мне, словно никакого Зиманского больше не существовало. - Ну, как? Согреваешься? Тебе бы чаю горячего...

- А чай можно устроить! - возле нас возник директор. - У нас буфет открыт, может быть, дождемся инспектора и пойдем?

- Слушайте, а вы что, так любите статистиков? - подняла брови Хиля.

- Статистиков? - директор машинально глянул вверх, на медленно взмывающий шар. - Я люблю инспекторов. То есть, уважаю. А статистик он или нет - не суть важно. Главное, что он вправе доложить. Упомянуть в отчете.

- А напрямую?

- Ненадежно. Я пробовал напрямую, так в главке смеются. Все это хорошо, мол, но какое применение можно найти твоему шару? Разве что детишек катать. А я считаю, что хоть детишек, хоть кого, а польза все равно будет... Правильно говорю?

Мы переглянулись.

- Три месяца эта волынка, - пожаловался директор. - Я кто? Я - власть, но местная, до центра далеко, а там своих таких навалом. Пишу, звоню, а толку... - он махнул рукой. - Может, хоть ваш инспектор посодействует. Сейчас вот чайку попьем, и не только, а потом и скажу ему... Вы ж его друзья? Может, замолвите словечко? Жалко шар, дожди начнутся - он же пропадет, из бумаги фактически сделан, а хранить негде - нет помещения.