Языки Пао

Изнеможенный и полный отвращения к миру, Беран не стал его преследовать. Он мрачно вернулся во дворец и заперся в личных апартаментах. Наступил золотистый паонезский вечер, на столицу спустились сумерки.

Наконец Беран встрепенулся. Он выбрал в гардеробе плотно облегающий черный костюм. Вооружившись кинжалом, громолотом и глушителем нервных импульсов, Беран проглотил таблетку нейростимулятора и, воспользовавшись потайным лифтом, поднялся в висячий сад.

Аэромобиль взмыл в ночное небо с крыши Большого дворца и полетел на юг.

Ночью суровые утесы Нонаманда почти пропадали во тьме, но их можно было различить благодаря бледно фосфоресцирующему прибою в основании и нескольким проблесковым маячкам на вершинах. Над темными горными лугами Беран направил машину к Пону. Мрачный и напряженный, панарх сидел за штурвалом в убеждении, что летит навстречу гибели.

На фоне звезд показалась, наконец, раздвоенная тень Разбитой Башки, а за ней — Институт. Здесь Берану были знакомы каждый корпус, каждая терраса, каждая дорожка, все дортуары и подсобные постройки — несколько лет он работал здесь переводчиком, и теперь этот опыт оказался очень кстати.

Приземлившись на каменистом пустыре поодаль от посадочной площадки, Беран включил левитационную сетку в ступнях и, слегка наклонившись вперед, поплыл по воздуху над Институтом.

Обдуваемый холодным ночным ветром, Беран разглядывал с высоты россыпь темнеющих зданий. Через треугольные панели транслюкса в стенах дортуара Палафокса брезжил желтоватый свет.

Беран спустился на крышу дортуара — бледную поверхность из плавленого камня. Свистели и подвывали порывы ветра — никаких других звуков не было.

Подбежав к люку плоской крыши, Беран разрезал пломбу коротким разрядом энергии, откинул люк и спустился в полутемный коридор.

В дортуаре царила тишина, не было заметно никакого движения. Быстрыми размашистыми шагами Беран направился к лестничной площадке в конце коридора.

Помещения верхнего этажа использовались только днем, теперь они пустовали. Беран спустился по лестнице и повернул направо, к источнику света, замеченного сверху. Остановившись у закрытой двери, он прислушался. Никаких голосов — только едва заметный шелест внутри, словно кто-то перелистывал страницы.

Беран прикоснулся к ручке двери — она не подавалась, дверь была запломбирована.

Беран приготовился. Все нужно было сделать как можно быстрее. Пора! Прошипел огненный луч, дверь откатилась в сторону, Беран шагнул внутрь. В кресле за столом сидел человек.

Человек обернулся — Беран, уже поднявший руку, остановился. Это не был Палафокс, это был Финистерле!

Финистерле перевел взгляд с направленного на него пальца на лицо Берана: «Что ты здесь делаешь?» Он задал вопрос на «синтетическом» жаргоне.

Беран ответил на том же наречии: «Где Палафокс?»

Финистерле беззвучно рассмеялся и снова откинулся на спинку кресла: «Судя по всему, я едва избежал судьбы моего родителя».

Беран приблизился на шаг: «Где Палафокс?»

«Ты опоздал. Палафокс улетел на Раскол».

«На Раскол!» — плечи Берана опустились; он почувствовал внезапную тяжесть усталости.

«Палафокс нуждается в починке, у него не работает рука. В Поне нет аппаратуры, позволяющей ее отремонтировать, — Финистерле разглядывал Берана с осторожным любопытством. — Подумать только! Тихоня Беран превратился в демона ночи!»

Беран медленно опустился на стул: «Кто, кроме меня, мог бы это сделать?» Он с внезапным подозрением посмотрел в глаза Финистерле: «Ты меня обманываешь?»

Тот покачал головой: «Почему бы я стал тебя обманывать?»

«Он — твой отец!»

Финистерле пожал плечами: «Это ничего не значит ни для него, ни для меня. Возможности любого человека ограничены, каковы бы ни были его выдающиеся способности. Давно уже ни для кого не секрет, что лорд Палафокс страдает склерозом мозга — как говорят на Расколе, вышел в отставку. Грань между действительностью и воображением для него уже не существует».

Беран погладил подбородок, нахмурился. Финистерле повернулся к нему и слегка наклонился: «Ты знаешь, в чем заключается его проект? Ты понимаешь, что он делает на Пао?»

«Догадываюсь, но не могу сказать наверняка».

«Несколько недель тому назад он собрал сыновей и обратился к нам с речью. Он одержим грандиозными планами. Он заявил, что Пао суждено стать его собственным миром. Осуществляя гениальный замысел Палафокса, потомки его сыновей и внуков превзойдут численностью паонов и вытеснят аборигенов. В конечном счете на Пао не останется никого, кроме Палафокса и его отпрысков».

Беран тяжело поднялся на ноги.

«Что ты собираешься делать?» — спросил Финистерле.

«Я — паон, — ответил Беран. — Как все паоны, я подчинялся воле судьбы. Но я учился в Раскольном институте и понимаю, что для меня настало время самому определить свою судьбу. Если я уничтожу все, что так долго и старательно создавал Палафокс, может быть, он больше не вернется на Пао». Беран мрачно посмотрел по сторонам: «Разрушение начнется здесь, в Поне. Ступай, куда хочешь — здесь тебе оставаться нельзя. Завтра от Пона останутся дымящиеся развалины».

Забыв о сдержанности, Финистерле вскочил на ноги: «Завтра? Но это невозможно! Мы не можем бросить наши исследования, наши библиотеки, все наше имущество!»

Беран направился к выходу: «Отсрочек не будет. Никто не запрещает вам забрать личное имущество. Так называемый «Институт аналитиков», однако, завтра прекратит существование».

Верховный маршал мирмидонов Эстебан Карбон, мускулистый молодой человек с открытым приятным лицом, ежедневно совершал на рассвете бодрящий получасовой заплыв.

Выходя из прибоя на пляж — мокрый, голый и отдувающийся — маршал обнаружил, что его ждет молчаливый человек в черном костюме.

Эстебан Карбон удивленно остановился: «Панарх! Мне никто не доложил о вашем прибытии. Прошу меня извинить — я оденусь и сразу вернусь».

Маршал взбежал по лестнице в квартиру и скоро спустился по ней — впечатляющая фигура в черной с желтыми нашивками униформе: «Теперь, сиятельный панарх, я готов выслушать ваши указания».

«Мои указания очень просты, — отозвался Беран. — Отправьте в Пон военный корабль и, ровно в полдень, сравняйте с землей Институт аналитиков».

Изумление Эстебана Карбона многократно возросло: «Я не ослышался, ваше сиятельство?»

«Повторяю: отправьте в Пон военный корабль и уничтожьте Институт. Не оставьте камня на камне. Аналитиков предупредили — они уже эвакуируются».

После едва заметного колебания молодой маршал спросил: «Мне не подобает сомневаться в мудрости государственной политики — но вам не кажется, что это несколько скоропалительное решение? Может быть, следовало бы уделить некоторое время анализу его возможных последствий?»

Беран не рассердился: «Хорошо понимаю ваше беспокойство. Тем не менее, я неоднократно анализировал последствия своего решения и убедился в его необходимости. Выполняйте приказ незамедлительно».

Эстебан Карбон прикоснулся пальцами ко лбу и низко поклонился: «Воля панарха — воля народа!» Пройдя к себе в квартиру, маршал включил систему связи и отдал распоряжения.

Ровно в полдень военный корабль, пролетавший над Зголафским хребтом, запустил ракету. Ракета нашла заданную цель — небольшое скопление сероватых зданий на каменистом плато, в тени громадной Разбитой Башки. За кормой удалявшегося корабля разгорелась ослепительная голубовато-белая вспышка: на месте Института аналитиков осталась воронка оплавленной породы.

Когда весть о разрушении Института в Поне достигла ушей Палафокса, лицо старого раскольника налилось темной кровью, он покачнулся, едва не потеряв равновесие. «Ты вынес себе приговор, неоперившийся птенец! — простонал сквозь зубы Палафокс. — После твоей смерти разрушенное будет восстановлено — но ничто не возместит мне горечь оскорбления!»

Аналитики переселились в Эйльжанр, в старый квартал Боклер к югу от Ровнонского канала. Казалось, они восприняли перемену с радостным облегчением — за несколько месяцев распорядок их жизни существенно изменился. Доктринерская атмосфера напряженной сосредоточенности, преобладавшая в Институте, постепенно растворялась под влиянием колоритной и беспечной столичной жизни. Каста аналитиков превратилась в нечто вроде богемной интеллигенции. Подчинившись какому-то неизъяснимому побуждению, они практически перестали говорить на «аналитическом» наречии; паонезский язык их тоже не устраивал — теперь они изъяснялись на студенческом «синтетическом» жаргоне.